Сергей Филатов
Своими детскими воспоминаниями о войне делится российский государственный, политический и общественный деятель, Президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, Сергей Александрович Филатов
Для меня война началась в Москве, где я жил с родителями. Моего отца, Александра Федоровича Филатова, сразу взяли в армию, и направили в город Мары (Туркмения) в пулеметное училище. Узнав, что он — поэт, его после училища направили корреспондентом в дивизионную газету Орловской дивизии. Он проработал в ней всю войну.
Мама к тому времени перевезла нас, троих детей, в товарном вагоне в тот же город Мары, где устроилась работать в детском доме. Так что провожали мы отца на фронт всей семьей.
Папа после войны был хорошо знаком с сестрами Сергея Есенина, которого боготворил. Встречался с матерью Сергея Есенина, посвятил ей поэму. Работал в комиссии по увековечиванию памяти поэта. Меня назвали в честь поэта.
Осенью 1941 года я, пятилетний мальчишка, катался на трехколесном велосипеде, а рядом, как мы позже узнали, бомбили склады. Они находились довольно близко, за забором через улицу, где стоял наш дом. Неожиданно страшный удар вышиб меня из седла — упала бомба. Эта контузия очень долго на мне сказывалась: искривился рот, когда говорил, особенно букву «ш» трудно стало произносить. А потом, восемнадцатого или двадцатого октября, посадили в холодные теплушки, и вся семья наша покинула столицу.
Моя мама буквально рвалась на фронт, она была уникальной женщиной: ворошиловским стрелком — имела значок и именное оружие; умела водить не только автомобиль, но и самолет! Однако в армию маму не взяли, так как у нее было трое малышей. В военкомате ей сказали: «Занимайся детьми». И она нас «в кулек» собрала, и мы поехали в Среднюю Азию. Сначала остановились в Узбекистане, потом осели в городе Мары в Туркмении. Он находился в 40 километрах от границы с Ираном. Сейчас это — большой город, а тогда — маленький населенный пункт. Мы поехали туда, потому что папа в это время учился в пулеметном училище, ему присвоили звание лейтенанта. И отец, пока его не взяли в дивизионную газету, был комендантом этого города. Есть семейная фотография, сделанная в 1942 году, в тот день, когда мы провожали папу. Мама устроилась работать в детском доме. И мы жили в Мары до 1944‑го, а затем вернулись в Москву.
И там встретились с отцом. Он в отпуск приехал, на короткое время. И потом опять ушел на фронт. Опубликованы его яркие воспоминания, где рассказывается о тяжелом каждодневном, ежечасном труде военкоров, в каких немыслимых условиях им приходилось иной раз брать интервью у солдат, отличившихся храбростью, о победах в сражениях. Однажды ему довелось общаться с Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским, впоследствии министром обороны СССР. Отец мог погибнуть в бою, а спасло то, что сочинял стихи. Из училища его должны были выпустить командиром пулеметной роты. Но преподаватели убедились, что он — человек творческий, и больше принесет пользы в качестве военного журналиста. В 1942‑м люди уже немного стали приходить в себя, и кадровики распределяли, кого куда направить на фронт: в пулеметное подразделение, в танковое, и тому подобное.
Из нашей тогдашней жизни мне особенно запомнился такой эпизод. Мы жили в отдельной комнате в домике. По стенам были развешаны ковры, как принято в Средней Азии. Стояла осень, настоящие холода еще не пришли, однако по утрам было зябко — градусов шесть тепла всего-то. Для того, чтобы лучше и быстрее растопить печку, иногда пользовались керосином. Мама подливала его из бидона, и, наверное, неосторожно капнула, огонь перекинулся в сам бидон. Дети замерли, увидев большие языки пламени. А я маленький был, не слишком еще соображал, вот что-то мне в голову взбрело, я взял и ударил ногой по бидону. Он упал, огонь по всей комнате разошелся. Все в панике, в растерянности. И вдруг в комнату буквально влетел отец. Меня до сих пор поражает его реакция, совершенно потрясающая. Первое, что он сделал — полез под подушку, достал пистолет. Второе — сорвал висящий ковер. Заставил за вторые концы взяться маму и еще кого-то из находившихся рядом взрослых. Ковром накрыли огонь, стремительно распространявшийся по полу, и всё удалось погасить. Действия отца были вызваны чрезвычайными обстоятельствами, ведь в мирной жизни он гвоздя не умел забить! Когда ему нужно было что-то повесить на стене, например, картинку ли, фотографию, всегда кричал: «Сережа, иди, помоги». Я вбивал гвоздь, вешал ему эту картинку. Вот каким разным остался папа в моей памяти.
Что еще сказать об отце? Он был очень ревнив, просто до безумия. Дважды серьезно напугал маму. Домой, в Москву, прибыл только в 1946 году. Так получилось, потому что, когда их часть стояла под Прагой уже 11 мая 1945 года, 9 немецких «тигров» вылезли на пригорок и начали долбать изо всех орудий. Папа получил серьезное ранение — осколок попал в голову. Его оперировали в Одессе. И вернулся он оттуда год спустя после окончания войны, в июне. Приехал с каким-то капитаном. Мама побежала в Дом культуры завода «Серп и молот», забрала меня с утренника, привела домой, видимо считая, что я как-то повлияю на поведение отца. А он, подзуживаемый этим капитаном, начал угрожать маме оружием. Когда я понял, чем это может кончиться, прыгнул на маму и загородил ее. Злосчастный капитан уехал, а папу арестовали, потому что он еще стрелял в окно с этим своим случайным приятелем. Победу праздновали — в двадцатых числах июня 1946 года.
К сожалению, это — не единичный случай. Ранее, когда мы оказались в городе Мары, он тоже приревновал ее к кому-то, начал ей грозить. Она меня схватила голенького с постели, и мы побежали, спрятались. Война очень уродовала характеры людей.
Многие писатели стали военными корреспондентами, в том числе и те, кто приобрели известность до войны — Константин Симонов, Александр Твардовский. Александр Федорович Филатов начал войну лейтенантом и окончил ее в этом же звании. Он даже не рвался стать главным редактором фронтовой газеты. Его друзья Яков Захарович Шведов демобилизовался подполковником, Александр Алексеевич Жаров — капитаном второго ранга. У каждого, в зависимости от уровня деятельности, были высокие звания. Но когда окончилась война, лейтенантов очень быстро демобилизовали. А вот полковников, подполковников — их еще долго держали. И я помню, как отец ездил к Николаю Александровичу Михайлову, тогдашнему секретарю ЦК ВЛКСМ, чтобы помочь демобилизоваться Шведову. Потому что пора уже было приступать к творческой работе. Нечего было в армии делать!
Я хорошо помню День Победы. Меня разбудили и прямо в ночной рубашке поставили к окну, возбужденно восклицая: «Смотри, смотри!». Летали самолеты, не умолкали ракетницы, салют громыхал раза четыре в течение ночи. Стоял радостный шум… Пришла Победа!
Расскажу про один забавный эпизод — не военный, но приключившийся с военными людьми. Когда папа еще учился в пулеметном училище, его комбат, заядлый, кстати, матершинник, сажал его в своем кабинете и говорил: «Филатов, пиши, нечего тебе там делать, ты стрелять и так умеешь». Однажды отец работал в его кабинете. Вдруг открывается дверь, входит майор, папа его не видит — сидит и пишет, майор сурово спрашивает:
— Где комбат?
Александр Филатов отвечает:
— Не знаю.
— Встать! — заорал майор. — Как встречаешь старшего по званию?!! Найди комбата, скажи, что я требую тебя немедленно за это наказать, посадить на гауптвахту!
Папа пошел искать комбата. Нашел его.
— Филатов, ты чего пришел?
— Майор приказал передать вам, что меня надо за неуважение к старшему по званию…
— Иди и передай майору: пошел он на три буквы…
А папа воспитывался в Коммуне и был тот еще хулиган… Нашел майора и обращается к нему:
— Товарищ майор, товарищ комбат просил передать, чтобы я послал вас…
И сказал, куда.
Майор рассвирепел, но, в общем, всё тихо урегулировали.
Я учился в школе № 411. Классы были перегружены, поэтому руководители РОНО посчитали нужным часть ребят, в том числе меня, перевести в соседнюю, 412‑ю школу. Я и жил поближе к ней. Год проучился, и родители решили вернуть меня обратно, в 411‑ю. Я попал в другой класс. И что поразило и меня, и всех, — за первый же диктант, который мы писали — мне поставили единицу. Затем сочинение — снова кол! Потом, какую бы работу я ни выполнял, классную, или домашнюю, — единица-двойка, единица-двойка. Завуч вызывает родителей. Пришлось папе поехать, хотя он очень не любил совершать подобные визиты. Я тоже не любил, поскольку для меня они часто кончались поркой. Случалось, и сестре доставалось — в зависимости, от того, кто из нас отличился. Вошел Александр Федорович в кабинет завуча и обалдел: стоит перед ним тот самый майор! А мы нашего завуча прозвали «папуасом» из-за пышной шевелюры. «Папуас» тоже обалдел, увидев старого знакомого. Но, тем не менее, с делового тона не сошли ни тот, ни другой, потому что помнят, как они обменивались «любезностями»… Дома папа, по традиции, задал мне ремня.
Остались яркие впечатления о возвращении нашей семьи в Москву. Столица меня потрясла. Особенно удивили троллейбусы. Я их никогда до этого не видел. Конечно, они ходили и до войны, но там, где мы жили, их не было, ходили трамваи. Затемнение уже убрали, нас встретил цветущий город. Но квартира наша оказалась занята, пришлось судиться с новоявленными «хозяевами». Пока дело рассматривалось, мы жили у папиного друга, знатного сталевара Кирилла Чиркова. Он трудился на заводе «Серп и молот» и считался мастером скоростных плавок на мартеновских печах. Российские сталевары соревновались с украинскими, эта традиция шла еще с довоенных времен, когда в Мариуполе прославился стахановец Макар Мазай, впоследствии казненный гитлеровцами за отказ сотрудничать. Чирков тоже писал стихи, на этой почве они с моим отцом очень подружились. У них была одна комната. И мы все: Кирилл Федорович с женой Катей и дочерью Наташей, моя мама и нас трое — размещались в этой комнате. Спали на полу под столом. Ходили в 412‑ю школу. А потом суд освободил наше жилье, и мы туда перебрались. На 8‑е марта я купил маме пудру и очень этим гордился.
Вскоре с фронта вернулся папа. Вернулся другим человеком. Мы подтрунивали над его нежеланием ездить на метро. Так ни разу в жизни нога его не ступила на эскалатор. Почему? Оказывается, когда он с товарищами летел из Москвы на фронт уже в 1944 году (отец тогда нас посетил в Москве, кратковременный отпуск ему дали), на них напал фашистский самолет. Они, к счастью, остались живы, но то, что вытворял немецкий пилот, отец запомнил навсегда- и стал бояться так называемых «ям». И лифтом тоже не пользовался, несмотря на уговоры. А мы последние годы жили в Ясенево на шестнадцатом этаже, и он пешком поднимался. Вот какой психологически тяжелый след оставила война.
Папу мучили сильные головные боли. Я ему каждый вечер приносил в бидоне пивные дрожжи, они немного помогали. И мама мне поручила его везде сопровождать, на всякий случай. Мы часто ходили с ним в Центральный дом литераторов. Еще были живы многие папины товарищи-фронтовики. Накурено, ведутся оживленные споры, слышится острое, подчас, нецензурное словцо… Отец очень дружил с поэтом Алексеем Недогоновым, прожившим всего 34 года. На советско-финской войне Алексей, рядовой стрелкового полка, получил тяжелое ранение в руку. В годы Великой Отечественной войны Недогонову, солдату и журналисту, довелось пройти дорогами Польши, Чехословакии, Венгрии, Австрии, и остаться в живых. И репрессии его не коснулись. Погиб он нелепо: попал под трамвай. Папа тяжело пережил эту потерю.
Близко отец сошелся с Александром Жаровым (они вместе работали в «Агитплакате»), а также с Ярославом Смеляковым, Яром, как его называли друзья. Смеляков успел и повоевать, и не единожды пережить ГУЛАГ. Замечательный рассказчик, он часто играл с нами в карты. Так что фронтовые друзья сопутствовали отцу всю оставшуюся жизнь. И сохранились в моей памяти навсегда.
