Игорь Косов
ЗС 03/1995
Случилось мне, пишущему это предисловие, лет двадцать назад стать счастливым обладателем мышастого «Запорожца». Поздним зимним вечером после томительного оформления купли-продажи прежний владелец «горбатого», мой друг, перегнал машину во двор моего дома. Обмыли покупку. Друг уехал в свои Подлипки.
Утром я трепетно вложил ключ в замок зажигания. Стартер заныл, двор наполнился бензиновым перегаром — двигатель не желал заводиться. Мной овладело отчаяние.
Над машиной склонился крупный, улыбающийся мужчина: «Разрешите-ка, я вам помогу». Он сел на мое место, и двигатель радостно заорал, будто ждал его-не дождался.
Мы представились. Это был Игорь Сергеевич Косов, сосед по дому.
Потом оказалось, что это удивительно интересный человек с необычной биографией ракетчика, архивариуса, редактора.
Поразили его цепкая профессиональная память историка и артиллериста, талант рассказчика, церемонная благожелательность к людям.
Он воевал в моих родных тверских местах в октябре сорок первого. Я мог встретить его там, под Лихославлем. Мне было тогда девять лет, ему — двадцать, и он был командиром взвода разведки гвардейско-минометного дивизиона.
Я понимал, что встретил редкого человека. Меня не оставляло чувство, что он — существо иного, более обширного мира, с другой шкалой ценностей, масштабом оценок. Откуда это? Может, от фатализма историка, который совсем молодым человеком с бесконечным везением и бесшабашной смелостью прогремел сквозь железо и грохот войны, может, это шло от его предков — отца, вышедшего из еврейского рода екатеринославских дамских портных, унтер-офицера первой мировой с полным георгиевским бантом крестов и медалей и шестью тяжелыми ранениями, от матери — урожденной Томилиной (Томилино, что по Казанке) и Пашковой (дом Пашкова, где Ленинка).
Я стал записывать его разговоры. Эти записки — слабая попытка оживить его речи, запоздалая благодарность за встречу с ним.
Война не отпускала Игоря Сергеевича. О чем бы ни шла речь, он сворачивал на войну. Его редкостная память, изощренная работой историка и редактора, воссоздавала жизнь того времени: фронтовой быт и отношения людей на войне.
В чудовищном военном круговороте старший лейтенант Косов жил — ел-пил, сражался, озорничал, общался с командующим фронтом, с полковником из особого отдела, со своим ординарцем. Все это вставало перед ним непрестанно. За его рассказами просвечивала персона главного героя — гармоничного человека, рожденного для садов блаженной Аркадии, судьбою призванного на вторую мировую.
Современная литература и публицистика сильно виноваты перед людьми, прошедшими ту войну. В лучшем случае о них говорят в тонах тягостной жертвенности, чаще — как о безликом, запуганном стаде — сталинских зомби. С грустным недоумением видишь, как Нагибин в своих посмертно изданных романах с эгоцентризмом и безнаказанностью плюнул с того берега Стикса в военное поколение и в свою единственную неповторимую жизнь. Игорь Сергеевич морщился, встречаясь с таким злорадным нытьем.
Не по руке и не по чину мне вставать на защиту поколения Великой Отечественной. Многоступенчатым эхом сквозь память Игоря Сергеевича эти люди говорят здесь сами. Дальше — слово Игорю Сергеевичу Косову.
Игорь Новожилов
Когда в начале октября сорок первого года рухнул центр советско-германского фронта, на затыкание громадной дыры отовсюду снимались части. Наш гвардейско-минометный дивизион десятого октября с Валдая пошел на Калинин. Вечером двенадцатого под Вышним Волочком мы выбрались на Ленинградское шоссе. Помню, в этом месте росли неохватные сосны метров сорок высотой.
Командир дивизиона Шаренков сказал мне: «Езжай в клуб. Найди Кулешова. Он даст нам задание». С Павлом Николаевичем Кулешовым — тогда подполковником, потом маршалом артиллерии — я уже был знаком по Валдаю.
В клубе, где был временный центр управления калининской группой войск, я первый раз увидел Ротмистрова, будущего маршала бронетанковых войск. Он был полковником, командиром восьмой танковой бригады.
В ночь мы пошли на Калинин. Вместе с нами шла бригада Ротмистрова. Мы пытались опередить немцев.
Весь день двенадцатого был хмурый. Под вечер разъяснилось. Ночью хлопьями пошел снег.
Меня и командира взвода управления Трещелева послали вперед. Боимся впороться. Мы договорились, что он идет сзади меня метров на сто пятьдесят. Если я подзалечу, он останется цел. Едем без фар — сильно не погонишь. Ночь. Снег. Навстречу идут беженцы. Спрашиваем, где немцы, — никто не знает. Торжок горит. Осатанелые солдаты на КПП бьют прикладами незамаскированные фары. Колесные Горки, Марьино…
У Медного стало рассветать. Утром остановились под самым Калинином, в Каликино. За нами прибыли Кулешов, Ротмистров с бригадой, наш дивизион.
На трех броневиках поехали к городу на разведку. Доехали до горбатого моста. Вылезли три идиота, достали карты. Немцы по нам и ударили. Не помню, как оказались в броневиках и рванули назад. Немцы из тридцатисемимиллиметровой пушки — шарах в мой броневик и выбили задний мост. Машина так и села. Водителя ранило в мякоть руки, он выскочил в нижний люк. Немцы полезли из кюветов. Я развернул башню — она очень легко поворачивается — и длинной очередью ударил по ним. Они попрыгали в кюветы. Тут в броневик попал второй снаряд, он загорелся. Я выбил головой верхний люк и выпрыгнул на руки в канаву. Немцы меня прозевали. Как не зацепился… Всякие ремни, карманы, автомат… За нами высыпали немцы, со взвод. Я из автомата дал по ним длинную очередь над шоссе, метров с семидесяти. По-моему, двое упали, остальные залегли. Кричу водителю: «Беги!». Какой толк от него с наганом. Он — в кусты. Бежал-таки быстро, несмотря на ранение. Я выпустил по немцам несколько очередей и побежал за ним.
За поворотом стоят наши два броневика. Командир роты имел глупость спросить: «Где машина?». Над лесом уже дым поднялся. «Вон твоя машина!» Мы сели на броню и поехали назад. Тут я почувствовал, что сжег ноги. У меня сгорели штаны на ляжках. С тех пор здесь волосы не растут.
(Игорь Сергеевич похлопал по ногам.)
Немцы заняли Калинин двенадцатого октября. Мы опоздали на день — подошли утром тринадцатого. Если бы пришли на день раньше и зацепились, то, может быть, немцы и не взяли бы город.
Нас было: восьмая бригада Ротмистрова, наш дивизион, сорок шестой мотоциклетный полк, остатки какого-то пехотного полка, восьмой полк погранвойск. Этими силами мы попытались с ходу взять город. Часов шесть шел бой. Начался он хорошо. Ворвались в город через рощу, где раньше были гулянья. Наши две батареи удачно ударили по роще — там были немцы. «KB» пошли вперед… Но очень скоро кончились боеприпасы, и нас вышибли из города.
Ротмистров и другое начальство стояли в Калинине. Меня послали к городу посмотреть, как там пехотинцы. Я шел по лесу. Нарвался на сбитого немецкого летчика. Худенький, блондинчик, в какой-то курточке, без шлема. Он заблудился и бродил по лесу. Стал с перепугу в меня стрелять — я даже свиста пуль не слышал. Я прострелил ему мякоть подмышкой. Привел его в Каликино. Он заледенел ужасно: в этот день как раз пошел снег. Отдали ему пояс. Он удивился: «Разве пленному можно?» Дали какое-то одеялишко и отправили в тыл. Напоследок он мне из машины улыбнулся и помахал рукой. По-моему, он был счастлив, что его нашли в лесу. Страшно смешно…
Немцы в Каликине бросили сорокасемимиллиметровую французскую пушку. Я ж артиллерист, да и к тому же мальчишка. Любопытно. Все повертел. Дай, думаю, стрельну в ту сторону. Только нацелился — а от Калинина выскакивает к нам немецкий штабной автобус. А вот и цель! Живо прицелился и выстрелил.
(Игорь Сергеевич изобразил, как жмет на гашетку.)
Снаряд попал в верхушку радиатора. Шофер был убит. Выскочил офицер — под машину и стал отстреливаться. Да так бьет метко. Чуть высунешься — чирк над головой.
Я говорю: «Ребята, отвлекайте». Сам по канаве подобрался сзади и под машиной насел на него. Попался очень сильный. Ударил меня об днище машины, и мы выкатились из-под нее. Никак не могу его взять. А я в артучилище занимался джиу-джитсу. Взял его на прием: зацепил одной ногой за пятки, а другой подсек под коленки. Он упал, я — на него, и мы опять покатились. Ребята подбежали, стоят вокруг — зло берет. Потом они все разом навалились, чуть меня не придушили.
Офицер оказался обер-лейтенантом. Два креста, один — за Крит. В автобусе полно всяких документов. Набрали целый рюкзак. А мое начальство их не берет: «Раз ты взял — ты и отвезешь. Езжай в Вышний Волочек».
Приехал туда, во временный пункт управления. Принял полковник Рухл`е. Борода — во! Вполгруди. Я ему высыпал все бумаги из рюкзака на стол. «Ты что ж это делаешь?!» — «Вам нужны бумаги, а мне нужен сидр». Он рассмеялся. Сказал: «Спасибо, голубчик».
Я эти дни был с начальством. Нашей группой сначала командовал Ватутин. Были еще Кулешов, Ротмистров. Охраны у них не было никакой — одни адъютанты. Командир дивизиона сказал мне: «Береги начальство. Чтобы ничего не случилось!» А у меня — пятнадцать разведчиков. По тому времени мы были очень хорошо вооружены. У всех автоматы. Зеленая полуторка, крытая брезентом. Под кузовом — два дополнительных бака на 1200 километров ходу. Сами сделали.
Как вошли в Каликино, нечего было есть. Там птицесовхоз. Уток полон двор, видимо-невидимо, белое море. Один сторож. Говорит: «Ребята, ешьте. Все равно немцы сожрут».
Захожу на кухню. Там перьев! Невероятно! Ребята уток дерут. Добыли чугун — не охватить. Наварили, объелись. Сидим на кухне, в доме, где стоял Ротмистров. Мы все время были при нем. Я даже дом в Каликине помню. Слева, если от Ленинграда.
Появляется Ватутин. Попросил у Ротмистрова поесть. Тот: «У тебя есть что, адъютант?» — «Да баночка консервов». Ватутин к нам: «Есть хочу». Я спрашиваю: «Ребята, есть еще?» — «Да пускай едят». Ватутин театрально засучил рукав шинели и, пробив толстый слой жира, достал рукой из котла утку. Потом всех от этой жирной пищи ужасно несло.
Ватутин мне очень нравился. С ним было как-то легко. С юмором, необыкновенно спокойный — это тогда- то!
Ротмистров тоже был абсолютно невозмутим. Единственно — очень плохо видел. Под Каликиным нас обстреляли самолеты. Пришлось попадать в кюветы с водой. У Ротмистрова зацепились очки за сучок, и они слетели. Встает: «Ребята, я ничего не вижу. Вместо вас — какие-то серые кульки». Мы засучили рукава, стали шарить в кювете. Нашли.
Дня два мы вели какие-то непонятные бои с севера от Калинина. Была какая-то свалка. В Дорошихе, слева от Каликина, наша третья батарея шестнадцатого октября попала в переплет. Она пошла стрелять проселком вдоль длинного какого-то забора. Но ей не дали стрелять. Подошли легкие немецкие танки, вшивенькие «Т-1». Три установки развернулись и ушли назад. Четвертая, пока разворачивалась, заглохла. Танк встал в воротах, выстрелил, пробил броневой щит над кабиной. Но снаряды на установке не сдетонировали. Мои ребята и я были у забора. Немцы хотели взять установку. Слышал, как немец крикнул: «Рус, сдавайся!» Командир взвода Камушкин крикнул: «Волков! Подрывай!». Волков — наш сапер, а сапер был при каждой машине на случай подрыва. Пятьдесят килограммов тола клали сверху на заряды, пятьдесят лежали внутри. Волков и Камушкин подожгли шнур и побежали к забору. Немцы растерялись. У них были одни танкисты. Камушкин подбежал к забору и стал всех подсаживать через него. Очень он силен и спортивен. Прыгнул сам, перекинул левую ногу, потом правую — и тут в нее попала пуля. Он свалился к нам на руки.
И тут жахнуло! Сто килограммов тротила и заряды двенадцати снарядов. Мне показалось — упало небо. Нас никто не преследовал. До шоссе — метров двести. А тут уже нас ждала машина. Мы поехали в Медное, где стоял наш дивизион.
В тот же день под вечер командир дивизиона послал меня в Каликино — к Ротмистрову за указаниями. Там я попал на военный совет. Его вел Ватутин. Обсуждалось, что будут делать немцы. Ватутин обратился ко мне: «Ты здесь самый младший, будешь говорить первым». Я стал отнекиваться. Он нажал: «Говори хоть глупость». Я сказал, что на месте немцев я бы, пройдя один мост в Медном, остановился в Марьине. Чтобы не переходить еще один мост за Марьином и не увеличивать риск вдвое. Ротмистров сказал: «Да ну, чепуху он говорит». Ватутин ему заметил: «Мы с тобой живем старыми понятиями. Навоевали их в другое время. А он воюет первый раз и приобретает новый опыт. И он, быть может, прав».
Так на другой день и случилось. Я стал уже понимать войну. Немцы тогда ходили только по шоссе. Явно нас покупали, брали на арапа.
А пока Ротмистров мне сказал: «Уводите дивизион за Тверцу». Дивизион отошел за Тверцу через медновский мост и встал через километра три — в леске около шоссе поблизости от Ямка.
Семнадцатого утром я был в Медном. Летают бумажки — и никого. Бригада Ротмистрова без боеприпасов. Их тылы за Колесными Горками, километрах в пятнадцати к Ленинграду. Увидели — бежит ничей боров. Ротмистров кричит: «Свинья хорошая! Стреляй». Дал мне свой маузер. Я выстрелил в борова. Стали затаскивать его в кузов. Слышим — грохот. Из-за поворота от Калинина появился немецкий танк. Мы рванули с места, не успев втащить борова. Ребята держат его за ноги, он болтается за машиной.
Мы удрали за поворот, вскочили на мост. Танк за нами не пошел. Может быть, это был дозорный основной танковой группы.
Этот боров меня спас. Мы отвезли его в рощу, где стоял дивизион. Свалили на землю, хотели опалить и разделать. Тут налетели штук тридцать «юнкеров». Стали бомбить. Сожгли зенитную установку, ранили человек пять. Я лежал рядом с кабаном. Бомба упала по другую сторону от него. Все осколки пришлись в борова, порвало ему всю спину. Я перебегал под бомбежкой, не успел лечь. Стоял на коленях — рядом разорвалась другая бомба. Килограммов пятьдесят. Увидел — поднялась стена. Все красное-красное, и я куда-то лечу.
Сильно контузило. Вся левая сторона: шея, щека, рука, левый бок — сплошной кровоподтек вишневого цвета. Левая рука не слушалась, как потом после инсульта. Стрелял из автомата без нее. На мне была хорошая венгерка. Пять или шесть осколков прорвали по касательной всю спину, но подкладка уцелела.
После бомбежки немцы двинули танки. Мимо нас по шоссе прошли на Марьино три группы танков по восемь штук. Я сидел совсем рядом от шоссе, за кустом. В люке переднего танка стоял офицер в черной кожаной куртке, черном берете, в белоснежной сорочке. Похоже было, что он сам себе очень нравился.
Рядом с нами, около Ямка, стоял гаубичный полк. Он был приписан к сто тридцать третьей Сибирской дивизии, которая шла с севера к Калинину. Опередив свою дивизию, полк пришел к нам к вечеру тринадцатого октября.
Когда мы отходили от Медного к Ямку, командир этого полка майор Прудников ушел влево в лес. Встал лагерем, выставил дозоры. Спокойно пережидал, пока не подошла его дивизия. Потом полк вышел из леса в полном порядке. Все побритые, в чистых подворотничках. Прудников был прекрасный офицер. Понимал развитие событий и что надо делать. Прудников позже погиб. Под Шаблином, почти при мне. Он сидел в избе, и мина разорвалась на подоконнике…
После того как немецкие танки прошли мимо нас на Марьино, командир дивизиона послал меня в обратную сторону, к Медному: «Поезжай. Выясни, что и как». Я мотнулся на машине со своими ребятами.
Метров через восемьсот на перекрестке перед медновским мостом встретил Ротмистрова, Кулешова и Конева. Конев этим утром семнадцатого октября прилетел на «У-2» и сел на поле. К нему перешло командование нашей группой. Конева я тут увидел в первый раз. Обсуждалось, как за танками не пустить пехоту. Конев сказал: «Надо подержать этот перекресток». Кулешов указал на меня: «Вот он и подержит». Дали мне два ручных пулемета.
На спуске с медновского моста лес не подходит к шоссе. Но там были какие-то песчаные карьеры, справа от спуска. В них мы и устроили засаду.
Немцы ехали на двух могучих дизелях, «маннах», метрах в десяти друг от друга. Рота, которая была нужна в Марьине, по шестидесяти человек в машине, вплотную, плечо к плечу.
Мы стали бить по брезентам. Каждая пуля находила цель. Раненые кричали — ужас! Живые рассыпались по кюветам и уползли назад. Нас не преследовали. Их потрясла неожиданность. Кроме того, вероятно, первыми пулями убило старшего офицера. А то бы мы так легко не отделались.
Вернулись к себе. Командир дивизиона приказал мне: «Забирай раненых и уматывай». У нас были раненые после бомбежки и Камушкин после вчерашнего дня. А в обе стороны по шоссе — немцы. Я решил прорываться сквозь танки через Марьино. Погрузил раненых в машину. Камушкин, когда грузились, успокаивал: «Ребята, не торопитесь».
Разогнали полуторку перед Марьином так, что она аж стонала. Немцы уже повылезали из танков, ходят-бродят по деревне. Они никак не ожидали такой наглости. Мои артисты прямо с бортов шпарят из автоматов. Если бы кто из танкистов оставался в машине, то мог бы запросто шлепнуть нас из пушки. Но мы проскочили.
Около Торжка встретил авиационную часть. Там моих раненых перевязали, но брать не стали. Госпиталь был у Вышнего Волочка. Сдали раненых. Нас накормили, и мы уже под вечер семнадцатого вернулись в Колесные Горки, под Марьино.
Только здесь я как-то очухался: бой кончился. Семнадцатого был какой-то непрерывный кошмар. Все перепутывалось.
Но это было еще не все. В Колесных Горках я встретил офицеров из бригады Ротмистрова и нашего командира взвода подвоза Карпова. Он рассказал, что в Марьине у нас остались три машины взвода подвоза боеприпасов. Одна с продуктами, две — с боеприпасами, сверхсекретными снарядами «М-13». Они вошли в Марьино с одной стороны, немецкие танки — с другой.
Я решил эти машины угнать. Оставили свою полуторку в Колесных Горках, взяли с четверть ведра бензина. Отправились. Пришли ночью. Две машины завелись и уехали. Третья — никак. Немцы-танкисты сидят по избам, выпивают, поют. Один из них вышел по нужде и напоролся на моего старшего сержанта Бориса Бардецкого. Борис и застрелил этого немца из нагана. Немцы повыскакивали, стали палить прямо с крыльца из автоматов.
Я в это время сидел на машине, на ящиках со снарядами — вровень с кабиной — поливал бензином. Пожертвовал носовым платком. Мне, когда окончил училище, мать подарила двенадцать штук. В уголке каждого голубым вышила «И. К.» Намочил его бензином, поджег и спрыгнул сверху — на четвереньках прямо в кювет с водой. Как голову не сломал! Да как-то всегда обходится.
Ребята подожгли бак. У «ЗиС-5» бак под сиденьем. Открываешь бак, суешь намоченный в бензине платок, чиркаешь спичкой — и пошло!
Наши реактивные снаряды залетали по деревне! Взрываются! Танки в темноте стреляют трассирующими. Одна трасса прямо надо мной вошла в березу. А мы благополучно смотались.
Хорошо, что в деревне были один танкисты, да пьяные. От пехоты так просто нам бы не удалось уйти.
До Колесных Горок мы добежали минут за десять. Я был весь мокрый — прямо из канавы. Шофер полуторки Ионов спрашивает: «А ведро мне вернули?». Он был белобрысый, такой смешливый. Крутил громадные козьи ножки. Все норовил задавить собаку. Я ему запрещал.
После Марьина покатили опять в Вышний Волочек, во временный пункт управления. Обращаюсь к уже знакомому полковнику Рухл`е: «Товарищ полковник, я хотел бы у вас узнать, где мой дивизион?». Он сказал: «В районе Лихославля», — и показал на карте, как туда проехать. Туда я и добрался целой колонной часам к одиннадцати утра восемнадцатого октября, подобрав по дороге санитарную дивизионную машину и две машины с боеприпасами.
Наш дивизион и бригада Ротмистрова отошли с Ленинградского шоссе вбок, на Лихославль семнадцатого октября. Это был удачный ход. Немцы рассчитывали, что мы будем прорываться через их танки и пехоту на север. А мы нависли над ними. Немцы не могли идти на Москву, хоть дорога была открыта: мы оставались сзади.
В Лихославле мы были недолго. Девятнадцатого октября, обойдя Марьино слева, подошла сто тридцать третья стрелковая дивизия. Прудников был как раз из нее. Наш дивизион переподчинили дивизии. Она пошла на Калинин, обходя его слева, и в Шаблино, где Тверца впадает в Волгу, ухватилась за край города. Немцы тут же втянули свои части в город, и их танки ушли из Марьино.
В Лихославле грязь была страшная. Мои ребята добыли где-то мотоцикл «СМЗ». Я на нем джигитовал. Всего-то было двадцать лет. По грязи занесло, и я полетел в самую жижу. Встаю, а рядом останавливается зеленая «эмка». Из нее вылезает Ротмистров. Я стою по щиколотку в луже, весь обляпанный. Положение — глупее не придумаешь! Снимаю с себя ротмистровский маузер, из которого стрелял в Медном борова: «Товарищ полковник, возьмите: это ваш». Он сказал: «А вы, лейтенант, оказались тогда у Ватутина правы. Немцы не пошли дальше Марьина. Оставьте маузер себе на память».
Между прочим, прекрасное это оружие. Один раз стрелял я из этого маузера очень хорошо. Но это уже было на Волховском фронте, и это — другая история…
После войны, после истфака МГУ и многих других историй работал я в издательстве «Наука». Выпускал книгу Ивана Степановича Конева «Записки командующего фронтом 1943—1944 гг.». Приехал к нам Иван Степанович. Директор вызвал главного редактора, другое начальство и меня — редактора книги. Иван Степанович сидит у одного торца стола, я — у другого. Он в упор меня рассматривает. Так, что я чувствую себя неловко. Встали. Иван Степанович смотрит на меня. Я ему говорю: «Иван Степанович, я с вами был семнадцатого октября под Калинином». «Слушай, я ведь тебя помню. Ты ходил в лыжной вязаной шапочке». Меня поразила его память. Столько прошло, и я стал совершенно иной.
Работали над книгой. Он относился ко мне очень хорошо. Раз я уходил от него с Грановского. Он подал мне пальто. «Слушай, у тебя есть хорошие перчатки? Возьми мои, меховые…»
Когда книга вышла, я привез ему сто экземпляров в Барвиху. «Посиди, пока я буду подписывать». Сел, смотрю: «Л. И. Брежневу на память. Конев».
— Ну, а тебе я подпишу несколько иначе.
Игорь Сергеевич достал с полки книгу Конева. Дарственная надпись. Крупный, отчетливый, чуть уже дрожащий почерк:
«Ветерану Велик. От. войны Игорю Сергеевичу Косову
На добрую память о героических днях войны и сражений на Калининском фронте. Благодарю Вас за мужество и стойкость, проявленные в боях в самые трудные дни войны. Очень признателен за внимание в издании данной книги.
С глубоким уважением, И. Конев. 18.5.72.»
