ЗС 05/1995
Игорь Косов, Игорь Новожилов
У войны много лиц. Есть война Светланы Алексиевич, война Константина Симонова, Василя Быкова и Виктора Астафьева. Сейчас мы знакомимся с войной Игоря Сергеевича Косова.
Его война была разной. Вот сумасшедший монтаж войны сорок первого года. Мелькание кадров, клочья ленты.
…Первого немца увидел 22 июня. Я успел выстрелить первым. Он долго мне снился. Тут помогает нехитрая солдатская философия: либо ты его, либо он тебя.
…Белой ночью мою группу бросили с «Дугласа». Попали в болото. Нахлебался ряски. Дул в манок, пока за ушами не заболело. Из семи мостов охранялся только один.
…Немцы в караулке играли в карты. Мелькнуло: во что? — Вист! И я от пояса дал длинную очередь.
…Ведут нас по городу. Мальчишки бегут, кричат: «Смотри, какие шпионские штаны!» Поставили лицом к стенке. Чуть пошевелишься — штыком в зад. Больно.
…Мы возвращались с наблюдательного пункта. Вдруг слышу — в ручье брякнул камень. По ту сторону вала шла немецкая разведгруппа.
…Я слышу свист снаряда. Как был — голый и в мыле, прыгнул за печку. Когда дым осел, вылез — весь в паутине. Смеху было!
…Мы выкатились из-под автобуса. Я его взял на прием джиу-джитсу. Это был обер-лейтенант с медалью за Крит.
…А меня прижали к берегу. Прыгнул с обрыва. Ночь. Ноябрь. По Волге уже шло сало. Думал — все!
Его убивают несчетное число раз. Он поражает врага из автомата, из гаубицы Шнейдера, из своих ракетных установок, ножом, кулаком, арматурным железом.
Двадцатилетний лейтенант Игорь Косов с ватагой своих разведчиков бесстрашен, беспечен и бессмертен.
Одна умная женщина, прочитав его воспоминания сорок первого года, сказала:
— Да это какая-то мушкетерская война.
Игорь Сергеевич не любил вспоминать о своей позиционной войне — на Волховском фронте, на Курской дуге, под Речицей. В его рассказах линяли краски, пропадал азарт. Это был изнурительный профессиональный труд артиллериста, постоянно нависающая опасность, тяжкая ответственность за дело и за свой дивизион — махину в сотню машин и полтысячи человек.
Опять вскипела кровь капитана Косова, когда война повернула на запад. В этой войне он был на лихом «виллисе» впереди своей грозной дружины. В глубоком рейде, далеко от начальства, под свист ветра и гром своих гвардейских минометных установок.
Об этом победном фазисе своей войны с Гитлером дальше будет рассказывать он сам.
Летом сорок четвертого года, после разгрома немцев в Белоруссии, наш Первый Белорусский фронт наносил левым флангом удар на Холм — Люблин — Вислу.
В рейде взаимодействуешь чаще всего с танковыми соединениями. Перед Бугом мне понадобилось приехать в штаб второй танковой армии. Про командующего армией Богданова говорили, что он скор на руку. Я ему это прощал: ведь он до войны сидел. Начальник штаба Радзиевский говорит мне:
— Сейчас лучше не суйся. Он страшно зол.
Идем по лесу. Сумерки. Впереди Богданов, за ним свита, я плетусь в конце. Вдруг Богданов запнулся об какого-то младшего лейтенанта, сапера. Тот сидел на корточках и в чем-то ковырялся. Богданов со злости — хлоп его по спине палкой. Он выпрямился, оказался большущим мужиком лет сорока, и раз — командующего смаху по физиономии. Тот как стоял, так и сел. Сапер, узрев, отчеканил: «Виноват, товарищ генерал!» Богданов поднялся, сделал несколько шагов, крепко выругался и пошел дальше. Сапер стоял во фрунт. Свита почтительно огибала его в полном молчании. Два дня армия только об этом и говорила.
На подходе к Варшаве я двигался на Радзимин вместе с танковой бригадой. Шли перекатами. Первый шаг делают танки. Мы выходим к ним на высотку, занимаем место, смотрим. Танки с этого гребня идут на следующий.
На одном гребне я прошелся вбок и увидел сверху шесть «пантер», в кустах, примерно в километре. Я ударил по ним. Две «пантеры» сразу загорелись, одной срезало катки, а три ушли. Командир танковой бригады не понял, почему я стрелял, прибежал отлаять. Увидел в чем дело, ему стало все ясно.
«Пантеру» немцы пытались скопировать с нашей «тридцатьчетверки». Я за войну повидал всяких танков. На Волховском — английские «Валентайн», «Матильда»; «Черчилль» — очень неплохой танк. Видел американский «шерман» — ходячая мишень. Про немецкие и говорить нечего — насмотрелся. Наш «Т-34» был лучше всех. Он очень много взял от предшественника — «БТ», тоже очень интересной машины.
В своем «Ледоколе» Виктор Суворов — трепло и предатель по натуре, объясняет узкие гусеницы у «БТ» тем, что это был танк-агрессор для автострад Западной Европы. Это такая ерунда! Для «БТ» и не нужны были широкие гусеницы: он весил всего тринадцать тонн. Широкие гусеницы появились у «Т-34» потому, что у него вес превышал тридцать тонн.
Игорь Сергеевич воспринял книги Резуна-Суворова с негодованием и брезгливостью. С основательностью историка и редактора стал собирать передергивания в ссылках и цитатах. Фыркал на нелепости в профессионально-военных рассуждениях. Хотел писать что-то вроде рецензии, но не успел.
Тем временем течение рассказа о сорок четвертом военном годе замедлилось под Люблином – немецким лагерем смерти Майданек. Игорь Сергеевич долго молчал. Потом произнес: «Жуть…». Добавил: «Когда после этого нам повстречались власовцы…».
Игорь Сергеевич рубанул рукой. Я взглянул ему в лицо и отвел глаза. Страшный почерневший лик. Мелькнуло: «Как у Горгоны…». Это был единственный раз, когда мне приоткрылось, каким он мог быть на войне.
Вспоминаю не записанный сразу эпизод. Не помню, когда это было и где.
В блиндаже допрашивают пленного немца. Он молчит. Тут входит Игорь Сергеевич — «усталый, обледеневший, злой, как черт». Немец взглянул на него и торопливо заговорил.
На Вислу наши войска пришли сильно обескровленными. В стрелковых ротах оставалось по пятнадцать-двадцать человек. На Висле были жестокие бои за плацдармы. То мы сбивали немцев в реку, то они нас.
Особенно тяжело было на Наревском плацдарме, в октябре. Мы там оборонялись с любимой нашей армией Батова. Немцы пытались сбить нас в Вислу. Бросили много танков.
Они начинали с артподготовки, потом шли танки. Моей задачей было ставить заградогонь. У меня там был шикарный НП, с которого все прекрасно проглядывалось.
Приходит ко мне авиационный полковник, командир авиационной штурмовой дивизии:
— Капитан, пусти меня к себе. У меня ведь нет солдат, как у тебя: рыть окопы некому.
— Пожалуйста, — говорю.
Получилось очень хорошо. Я накрываю огнем танки. Он видит, что я делаю, и добивает остатки. Над полем всегда висело десять — двенадцать, а то и больше штурмовиков в группах. Они выстраиваются пеленгом, заходят на танки… Видишь, как они сыпят, сыпят, буквально засыпают танки ПАБами — противотанковыми авиационными бомбами. Каждый штурмовик — по 600 килограммов полугора-двухкилограммовых кумулятивных бомб. А потом заходят снова и добивают из пушек. Штурмовики — это страшная вещь!
У меня был приятель, Павлик Ферапонтов, командир эскадрильи штурмовиков. Он говорил, что летчик переживает в среднем пять самолетов. Павлик садился и на мелколесье. Рассказывал, что когда начинают ломаться деревья, бросаешь управление и упираешься в приборную доску, «чтобы не испортить благородный профиль».
Штурмовики крутились под траекториями снарядов. Я раз видел, 152- миллиметровый снаряд взорвался на крыле штурмовика.
На этом Наревском плацдарме нам здорово досталось. Немецкие танки проскакивали поверху. Тут, если дождешься пехоты, все, кто в траншее, — погиб. Начинаешь отходить. Я — со своей командой: пятнадцать разведчиков, шесть связистов, четыре радиста. Они все следят за мной, команда не рассыпается. Если надо — отстреливаются. Хлопцы удивительно дисциплинированы в этот момент, как в окружении. Что кому ни скажи, сразу выполняет, морды недовольной не сделает.
Когда прижмут к реке — народ звереет. Никто уже ничего не боится. А немцы — выдохлись. Им бы надо перекурить, а времени нет. Офицеры, и те уже отключаются.
А у нас у самой воды всегда находится офицер, который поднимает в контратаку. Все рванут за ним, и… — немцы бегут. Бегут до своих траншей, отстреливаются…
Интересна эта психология атаки — контратаки. И у немцев, и у нас — то же самое.
Сбивали нас к реке раз по семь в день. Все перемешано. Орудия прямой наводкой бьют. И грязь страшенная! На сапогах — пуды.
Бои на Наревском плацдарме были несколько недель. Жуткие бои. После все вернулось в исходное положение. Битые танки на поле — и наши, и немецкие. Помню спуск к реке. У нашей «тридцатьчетверки» разворотило весь перед. Катки отлетели. Рядом лежал могучий обгоревший танкист. И вокруг, метрах на четырехстах, штук пятнадцать наших танков. От Первого Донского танкового корпуса ничего не осталось. Его растрепали в дым. По всему плацдарму торчали сгоревшие «тридцатьчетверки».
Сравнивая немецкие танковые дивизии Курской дуги и Наревского плацдарма, видишь разницу. На Курской дивизии были на сто процентов укомплектованы, здесь не было комплекта. И были уже не те экипажи, без прежней настойчивости.
У немцев очень хороший одиночный боец. Лучший одиночный боец — финн. Наш солдат тоже очень неплохой. Хороша пехота, даже трепаная. Даже лучше, если трепаная. Вспоминаю сибиряков сорок первого года из дивизии Березина — первоклассные были солдаты…
На Наревском плацдарме меня ранило. К этому времени немцы уже выдохлись. Утро было чудное. Я пристреливал репера для переноса огня. У меня был шикарный десятикратный «Цейс». Вообще-то от бинокля очень устаешь, но у меня накопился уже такой опыт, что я поднимал бинокль в момент разрыва и смотрел сразу в ту точку, куда падал мой снаряд. При любой артподготовке я слышал свой снаряд и даже промах влево—вправо определял по звуку.
Так вот, поднял я бинокль, и тут по шее у меня поползла букашка. Я отнял руку от бинокля и — хлоп ее. В этот момент в бинокль ударил осколок и перерубил его. Мне повезло: если бы не отнял руку — отрубило бы пальцы, если бы не бинокль — со святыми упокой.
На миг потерял сознание. Очнулся — все красное. Мне разбило лоб, переносицу, под глазом. Это место, оказывается, очень кровяное.
Меня отвезли в госпиталь, зашили. Госпиталь был в Вышкуве, в имении Соловьева, бывшего царского посла в Испании. Роскошный дворец в три этажа. Шикарные панно. Там я лежал с месяц.
Потом бригада должна была уйти, и комбриг Вальченко забрал меня из госпиталя. Сказал мне:
— Ты больной. Живи здесь.
Дал мне две комнаты при штабе бригады. Но ко мне повадилась штабная молодежь. Тогда Вальченко рассудил так: «Раз ты так веселишься, поезжай в свой дивизион».
Перед началом Висло-Одерского наступления мы были на Магнушевском плацдарме, южнее Варшавы. Дни стояли сперва кислые, а перед самым наступлением ударил мороз.
Здесь мой дивизион понес большие потери. С одной из огневых позиций мы дали залп по узлам сопротивления. Собирались дать второй. Сзади нас стояли 160-миллиметровые минометы. У них неполное сгорание зарядов, и при стрельбе они осыпали нас фонтанами огненных брызг. Этих минометчиков засекли, и по ним издалека ударила 210-миллиметровая батарея. Все шло с большим недолетом и в основном досталось нам. Я потерял восемнадцать человек, самых хороших ребят. Они первыми повыскакивали из укрытия перезарядиться для второго залпа — их и накрыло. Я был на КП в восьмистах метрах и все видел.
Наступление началось 14 января 1945 года. Еще затемно — мощная артподготовка. Когда рассвело, пошла пехота вместе с танками прорыва. Фронт был прорван. Под прикрытием нашего огня в прорыв двинулась первая танковая армия, махина в восемьсот — тысячу танков, колоннами по шоссе на запад. Немцы уже не стреляли. Танки проскочили линию фронта, поле и километра через полтора напоролись на вторую линию обороны. Танки стали рассредоточиваться по полю. Командующий восьмой гвардейской армией В. И. Чуйков приказал: «Дайте огня всеми дивизионами». Мы в открытую развернулись на поле. Немцам было не до нас. Снег, грязища… Установки были уже заряжены. Дали залп по лесу, по обе стороны шоссе.
Это был единственный случай, когда я видел залп всей бригады. Один наш разрыв с двухэтажный дом, воронка — метра два глубиной и пять-шесть метров в диаметре. В залпе дивизиона сто сорок снарядов, а здесь стреляло четыре дивизиона. Один дивизион стрелял через меня. В таких случаях, если некуда укрыться, народ прячется под машины. Мало приятного. Я стоял между машинами, и меня здорово отлупасило камнями размером с яйцо.
Немцы по сторонам шоссе были растрепаны этим залпом вчистую. Мимо нас двинулись по полю танки. Совсем рядом — триста-четыреста машин. Страшная гарь от солярки. У танка две выхлопные трубы. Как жахнет — дышать нечем.
Нам повезло — выскочили на шоссе впереди танков, и нас не зажали.
Они шли колонной, впритык друг к другу. Мой дивизион был придан танковой бригаде. Был приказ: «Вперед, и все!»
Гнали весь день по шоссе на запад без боев. Сначала был со своей танковой бригадой. Потом практически ее потерял. Впереди оказались только две танковые роты. Я шел за ними впереди своего дивизиона на «виллисе». За мной — «Додж-3/4» с охраной. Немцев не видел. Наверное, они уходили от шоссе. Мы гнали на Познань.
Сильно похолодало. Шоссе покрылось льдом. Думаю: придет полдивизиона. Я прозяб до синевы: не надел ватные штаны. Они ехали сзади, в штабной машине. Когда стало совсем невмоготу, сказал шоферу:
— Сворачивай к первому же жилью.
На окраине городка, километрах за тридцать до Познани, свернули к дому. У крыльца дома осветились фарами мотоцикл и два немца. Солдат возится с мотоциклом, рядом стоит офицер — руки в карманах. Я выскочил из «виллиса» с парабеллумом. Они подняли руки. Заходим в дом: коридор, дверь, открытая в комнату. Там пылает кафельная печь. Я сел в кресло спиной к кафелю, отогреваюсь. Офицер стоит передо мной. Я пытаюсь говорить с ним. Вдруг он бьет ногой по креслу, подцепил кресло ногой и опрокинул меня вместе с ним. Я — головой об кафель, он — в коридор. Я выскочил за ним и метров с пяти из парабеллума — раз его. (Игорь Сергеевич хлопнул себя по затылку).
Я так и не привык стрелять по человеку. Всегда остается осадок.
Прибежали хлопцы, обыскали его. Нашли «вальтер», штук шесть золотых часов и целую связку золотых колец на проволоке. «Ах, ты», — думаю. Смотрю на золото. Что с ним делать?
— Евсеев,— спрашиваю,— сколько у тебя детей?
— Трое.
Даю ему три кольца… Так раздал все.
Был у нас в дивизионе стукач. Перед этим докладывал начальству, что я раздал солдатам пятьдесят тысяч офицерской премии «за сохранение тары». С согласия офицеров, разумеется. И про это золото опять настучал. Меня вызывает командир бригады. Оказывается, был приказ: золото — сдавать. Я говорю комбригу:
— Так что, мне золото отбирать у солдат назад?
Тем дело и кончилось. Я добавил комбригу:
— Уберите стукача от меня, а то погибнет он смертью храбрых.
Через неделю его у меня не было.
Спустя полчаса после истории с офицером подошел мой дивизион. Мне так и не пришлось надеть ватные штаны. Они отстали вместе со штабной машиной.
Двинулись дальше. Минут через сорок под самой Познанью наткнулись на аэродром. Небо уже немного стало сереть. По аэродрому бегают фонарики. Видны силуэты самолетов. Некоторые уже рулят. Командиры моих танковых рот, лейтенанты, говорят: «Сейчас мы их!» А на фоне неба были уже видны зенитные батареи вокруг аэродрома. Я показал лейтенантам на них:
— Ребята, видите зенитки. Сунетесь — от вас только катки полетят.
Развернул дивизион и жахнул по этим батареям. На аэродроме началась такая паника! Один самолет пошел на взлет метрах в ста пятидесяти — двухстах от нас. Моторы на предельном форсаже, из патрубков бьет зеленое пламя. Одна «тридцатьчетверка» ударила по нему, попала в бомболюк. Был страшный взрыв. Рядом со мной упал громадный кусок металла. Больше стрелять не пришлось. Вся охрана аэродрома разбежалась.
Мои орлы, лейтенанты-танкисты, говорят:
— Сейчас пойдем на Познань.
Я урезонил их:
— Куда вы, вас сразу же пожгут.
И сели мы на аэродроме. Немцы боялись нас и не высылали из Познани даже разведку. Мы боялись их и тоже ничего не разведывали.
Я был чином выше танкистов. Держал себя уверенно, стал распоряжаться:
— Два танка поставить к дороге на Познань. Послать туда командира взвода.
Три танка поставили у офицерского казино, где мы расположились.
Мы сели в казино за стойкой и сидели так, пока не подошла танковая бригада. Набор закусок и напитков был бесподобный: из Франции, из Италии… Все солдаты ходили под газами.
Я больше всего боялся: перепьются, а там полно официанток и всякой женской обслуги… Всех этих баб, человек восемьдесят, велел загнать в казино и выставил свою охрану. Немки сначала очень перепугались, плакали, потом успокоились: видят — их не трогают. Мы для них были существами другой породы.
Комротам — танкистам я сразу сказал:
— Если ваши ребята начнут кобениться — смотрите сами…
Один командир роты, худенький, интеллигентный, быстренько забалдел. Второй был хваткий, цепкий такой, но меня побаивался. Танков было пятнадцать, их против нас было мало. В своих я был уверен полностью.
Аэродром мог принести большие неприятности. А теперь наши летчики имели аэродром, даже с бензином. Пикировщик «Пе-2» взлетал с аэродрома, даже не убирал шасси, высыпал на немцев бомбы с двухсот — трехсот метров и шел назад. И так — карусель целый день.
События в Германии начала сорок пятого года развивались столь же динамично, как у нас в сорок первом. После окружения Познани основная часть наших войск пошла вперед, на Одер. Наш дивизион оставили на блокаде Познани. Пехоты у нас было раза в три меньше, чем у немцев, но было подавляющее превосходство в артиллерии. Мы огнем пресекали попытки прорыва немцев из окружения.
Тут немцы внезапным ударом вдоль Одера из Померании попытались отрезать наши части, идущие на Берлин. Нашу бригаду бросили на встречный контрудар. Эта угроза была ликвидирована.
Весна сорок пятого застала меня на Одере.
На той стороне Одера был наш плацдарм, очень маленький. Его отчаянно атаковали немцы. Мы их доставали, но на пределе дальности.
Тогда два дивизиона, и мой в том числе, на мотопонтонах перекинули туда. Обошлось спокойно: немцы не видели. Вдоль Одера по обе стороны были дамбы от наводнений. Я сидел на НП на дамбе. Место было неприятное: все время под огнем.
14 апреля была разведка боем. Наши передовые батальоны пошли вперед. Немцы решили, что это — главное наступление, бросили передовые траншеи и отошли на основные позиции. Мне стало легче. Я выбрал отличный НП — на языке, выступающем к немцам. Огневые позиции дивизиона были прикрыты хутором. В ночь с 15 на 16 апреля мы там отлично выспались на соломе.
16 апреля было днем последнего, Одерского, наступления войны. Артподготовка началась затемно. Я видел много за войну, но такого не видел. Я сидел на своем НП, выступающем вперед. Обернулся. Когда ночью бьют батареи — вспыхивают зарницы. В этот раз весь горизонт горел факелом. Сижу на фанерке. Передо мной — график артподготовки по минутам. Ее начала я заранее не знаю. Буква «Ч» — час атаки. Начало артподготовки — «Ч — 120 минут». После артподготовки артиллерия переподчиняется по соединениям.
Я бил по узлам сопротивления. На последней минуте артподготовки моей целью был противотанковый узел на кладбище. В момент моего последнего залпа правее цели метрах в двухстах должен был проходить наш танковый батальон. Я заранее нашел командира батальона, предупредил, чтобы они шли точнехонько справа. Комбат сначала хорохорился: «А мне наплевать!» Я ему сказал:
— Если ты попадешь под мой залп, тебе нечем будет плевать.
Потом мы с ним договорились.
Моим залпом на кладбище узел был вышиблен начисто. Оттуда не стреляли. Одно 88-миллиметровое орудие немцы, разобрав стенку, вкатили в часовню. Мой снаряд попал под переднюю стенку. Рухнули своды, остались две боковые стены, орудие лежало на спине. Оно бы натворило бед.
Танкисты прошли очень точно. Я это видел в стереотрубу по танковым выхлопам. Батальон дошел до Альтлевена, не потеряв ни одного танка.
Пошла пехота. Двигались хорошо. Взяли Врицен, потом Брюнау — предместье Берлина. Тут нас снимают с Брюнау и бросают в центр Берлина, в район Силезского, как он тогда назывался, вокзала. Мой дивизион действовал один на Берлинераллее, выходящей на Силезский вокзал.
Я сначала устроился в бомбоубежище, в подвале. Темно, но все расчерчено флюоресцирующими стрелками. Но там было душно, и я перебрался на второй этаж. В комнате стоял кожаный диван, его кто-то отодвинул от стены. Я лег на диван, заснул. Проснулся от грохота. Пыль, все сыплется, в углу комнаты — дыра с метр. Сюда попал снаряд. Меня защитила спинка дивана, побило только камушками. Переехали в другую комнату.
В городе паршиво воевать. Вы не видите противника. Все вперемешку, немцы, мы.
Там была маленькая улочка Книпродештрассе. Я ее разнес. Как начал разваливать с одного конца, так и шел вдоль по ней по направлению к Франкфурталлее. Немцы были в тридцати метрах. Мы втаскивали ящики со снарядами в дом и били из окон прямо из ящиков в дом напротив. Давали в залп сразу снаряда по четыре. Взрыв ужасно бьет по голове. Стена после этого обрушивается метров на десять. Получался дом в разрезе. Немцы поняли, что это худо. Перебрались из домов в скверик, окопались. Я их там накрыл ночью из установок. Скверик маленький — каша. Они бросили все.
Трудно было со снарядами. Их надо было подвозить через железную дорогу в выемке. Через выемку был мостик. Но чуть шевельнешься — с балконов почем зря лупят 20-миллиметровые «эрликоны». У меня был шофер Марфутенко, его солдаты звали Марфуша. Говорит:
— Можно я попробую через выемку. Если застряну внизу, вытащат на тросах.
Сел в машину, взревел и выскочил наверх. Не видел бы — не поверил. Немцы злились страшно: по мосту попадают, а по нему — угол дома мешал.
Вокзал Силезский был рядом. Купол без подпор. Как утро начинается, командир бригады Вальченко меня вызывает.
— Игорь, тронешь вокзал, голову оторву!
— С чего это Вы решили?
— Я тебя знаю…
А у меня и в самом деле руки чесались. И хоть я никому об этом не говорил, но комбриг меня знал. Если бы он меня не предупредил, за себя не ручаюсь, может быть, и бабахнул. Что мне на этот вокзал — молиться?
Вокзал долго не мог взять стрелковый полк, который я поддерживал.
Рано утром, часов в шесть, я умывался. Снял гимнастерку, мне поливают… Приходит Коля Солодовников, мой помкомвзвода разведки.
— Товарищ капитан, немцы ушли с вокзала.
— Ты что врешь!
— Точно говорю, я сам там был.
Надеваю гимнастерку, пошли. Ходим по платформам. Стекло купола все осыпалось. Только мы высунулись с вокзала, нас обстреляли. Говорю Коле:
— Рассыпь своих разведчиков, чтобы немцы не пришли назад.
Иду к командиру полка, который брал вокзал:
— Подполковник, хочешь вокзал?
— Кончай трепаться.
— Давай, я тебе — вокзал, а ты мне — коньяк.
(Он только что трофейнул грузовик с коньяком и меня уже угощал). Подполковник вознегодовал:
— Да пошел ты!
А я ему:
— На вокзале только мои разведчики. Посылай своих.
Днем приходит ко мне солдат с ящиком.
— Вот, комполка прислал.
А я уже и забыл.
Этот коньяк мы заедали шоколадом с кондитерской фабрики, что была рядом. Там шоколад застыл в лотке с метр шириной. Мы его кололи киянкой и набивали в ведро. Он быстро надоел. Днем мы тем и поддерживались. Еду засветло подвезти было невозможно: били снайперы.
В этих боях я чуть было не подзалетел. Я был в штабе бригады. Идем оттуда к Франкфурталлее: я, Иван Иванович, зам. командира первой батареи, и разведчик. Проходим маленький вокзальчик Лихтенбергбанхофф. Вижу, лежит один наш солдат, другой — убит. Говорю:
— Иван Иванович, куда-то не туда идем.
— Я тоже так думаю.
Остановились. Тут по нам как ударит из пулемета. Мы кинулись назад. На углу врыта по башню «пантера». Иван Иванович — слева, разведчик — справа, я — рыбкой сверху. И сразу за мной по башне резануло: «Тю-тю-тю». Точно бил, но чуть опоздал.
В 1971 году еду по Берлину с двоюродной сестрой и мужем ее Карлом к ним на дачу. Затормозили на перекрестке, как раз где «пантера» была зарыта. Я показываю:
— Карл, тут меня чуть не убили.
Последняя сознательная цель была у меня 30 апреля: стрелял по берлинскому полицайпрезидиуму. Дал два залпа километра за три с половиной, снарядами УК — улучшенной кучности. После второго залпа начали обрушиваться перекрытия, и немцы стали сдаваться.
В семьдесят первом году спрашиваю:
— Тут должно быть здание красного кирпича.
— Убрали развалины в прошлом году, — отвечает Карл.
Последний раз я стрелял 30 апреля. Звонит комбриг Вальченко в двадцать минут четвертого, практически 1 мая:
— У тебя много снарядов. Вываливай все, что только можешь.
Я с одной позиции дал три залпа. Обычно с одного места мы стреляли только один-два раза. Но сейчас бояться было нечего. Немцы уже выдохлись. Их батареи не отвечали.
На следующий день, 1 мая, немцы стали сдаваться. Выкинули простыню, грязную такую… Стали выходить.
Среди офицеров я был самый приличный с виду. Фуражка с околышем, брюки новые, правда, красные от кирпича. Командир стрелкового полка был хуже меня одет. Совсем другие условия жизни. Он мне сказал:
— Ну, иди.
Меня почистили. Я встал. Пошел к немцам. Показал, куда складывать оружие.
Немцы были мрачные. Держались очень сдержанно: подошел, бросил в кучу винтовку или автомат — отошел, бросил — отошел.
Вели колонны пленных. Мирные немцы стояли на тротуарах, женщины плакали. От всего этого осталось очень сильное впечатление.
После 2-го мая нас вывели из Берлина на Рубинерканал. Там меня и застал конец войны.
Главкомом оккупационных войск был Г. К. Жуков. Ему понадобились офицеры для особых поручений. Дали список.
— Обозначьте, где эти офицеры служат сейчас, — потребовал он.
Оказалось, много штабных. Георгий Константинович перечеркнул список красным карандашом.
— Вы мне не подсовывайте штабников. Дайте боевых офицеров из частей.
Так я и попал в новый список. Сперва меня прикомандировали к бразильской военной миссии. Приставили к бригадному генералу с именем в две строки. Дали денег, переводчика: «Смотри за ним». Он очень быстро понял, что без меня — никуда. Куда бы он ни приехал — видел меня. Возненавидел жутко.
Мне стало грустно: то ему охоту устраивай, то веди его в ресторацию. Упросил убрать меня, хоть к чертовой матери.
Меня прикомандировали к генералу Лукьянченко в отдел «Реституция советского имущества».
Мотался в разные места по разным делам.
Из Балтики в Черное море переводился отряд кораблей. Они по пути заходили в Монте-Карло — заправиться горючим, едой. Мне дали задачу — снабдить их там всем необходимым.
Я ехал в Монте-Карло через всю Европу на своей машине, с шофером и переводчиком. С гостиницами проблем не было. Платил только долларами. Был страшно богат.
В Монте-Карло ждал кораблей две недели. Взял, как рекомендовали, лучшие номера в гостинице. Разгуливал в белом, штатском. Ходил в оперный театр, в игорный дом — они в одном здании. В рулетку на казенные не играл. Видел там Эдуарда Восьмого, герцога Виндзорского, такой потертый мужичонка.
Болтался. Смотрел океанариум, музей. Купался на пляже.
Ощущение — что никакой войны не было.
С грустью нового прощания заканчиваю эти записи о войне Игоря Сергеевича Косова.
Добавлю несколько слов о том, что было с ним после войны.
Он отказался от блестящей военной карьеры, что открывалась перед ним. В 1947 году поступил на истфак МГУ и окончил его за три года. Когда учился — бедствовал: попал на Лубянку его отец. Игорь Сергеевич подрабатывал на жизнь шофером.
После университета был архивистом, редактором.
Умное начальство его ценило и уважало за любовь к работе, прямоту, богатейшие знания. Начальство поглупее — побаивалось и не жаловало за острый язык, прямоту и независимость.
Как я понимаю, он был лишен обычного честолюбия. Любил компанию, приятное застолье, острую беседу, хорошую книгу. Не терпел брюзжания и нытья. Не выказывал никогда ни притязаний, ни сожалений.
Был, как я слышал, смолоду несчастлив с женщинами. Думаю, из-за старомодного романтизма по отношению к ним. Очень любил свой дом, покой и любовь, что ему даровала жена Полина.
Игорь Сергеевич умер 5 сентября 1994 года от гангрены ног, посеченных минометными осколками в далеком сорок первом.
Уверен, Игорь Сергеевич понимал, что главное дело своей жизни он свершил полвека назад, на Великой Отечественной.
Меня не оставляет чувство горечи и печали о судьбе его поколения, сгоревшего в пламени той войны. Люди этого поколения не думали о правах личности на кусок пожирнее. Они брали на себя право выбирать груз — тяжелее, дорогу — каменистее.
Если бы это поколение осталось жить среди нас — история наша складывалась бы иначе.
