Великая Отечественная война не могла не оставить след в искусстве. То обилие страданий, которое выпало на долю живших в большой стране, называемой Советским Союзом, те страшные испытания, через которые пришлось пройти людям разных национальностей, объединенных общей судьбой, те неожиданные радости, которые случались посреди горя, то великое счастье, которое ощутил каждый в День Победы, все это вылилось в огромное число произведений в самых разных видах искусства. Были среди них гениальные произведения, были и не слишком талантливые. Наряду с песнями, романами, рассказами, живописными полотнами, скульптурами, родившимися по внутренней потребности их творцов, желавших поделиться горькой правдой о войне, были и произведения, созданные по заказу властей, старавшихся утвердить официальную точку зрения на события военной поры. Но эта точка зрения искажала реальность, скрывая многие неприятные для советской власти и Коммунистической партии факты.
За семьдесят пять лет, миновавших с окончания войны в Европе, образ и войны, и победы в сознании живущих успел не раз измениться. Литература и кинематограф — искусства, которые не только отражают такие изменения наиболее чутко, но и оказываются их источниками, действенными инструментами их формирования. Чтобы понять, каков сегодня в нашем обществе образ последней большой войны, чем он отличается от представлений о Великой Отечественной в советские годы, мы обратились к современным писателям, публицистам, литературоведам со следующими вопросами:
(1) Как вы думаете, была ли честная военная проза в советское время? Какие наиболее значительные имена вы могли бы назвать?
(2) Какие наиболее значительные произведения о войне, по-вашему, пережили свое время и сохраняют актуальность?
(3) Видите ли вы сегодня достойные внимания произведения о войне современных авторов?
(4) Как изменился, по вашим наблюдениям, образ войны в литературе по сравнению с советским временем?
(5) Встречались ли вам удачные современные экранизации военной прозы?
(6) С какими целями, по-вашему, сегодня используется военная тема в литературе?
Леонид Быков, литературовед:
(1) В сформулированном таким образом вопросе уже проступает сомнение: мол, могла ли вообще военная проза в советское время быть честной. Но не преувеличивается ли тем самым диктат цензуры и самоцензуры? Конечно, мы, послевоенные поколения, сегодня знаем о военном четырехлетии больше, чем рассказали об этом книги советской эпохи. Но это преимущество едва ли дает нам право усомниться в честности многих книг, написанных свидетелями и участниками борьбы с фашизмом. Более того, именно военная тема была зоной наибольшей свободы в условиях идеологического контроля над литературой. Не упустим из виду, что в годы Великой Отечественной в первый и последний раз за весь отечественный ХХ век совпали интересы государства и интересы личности.
Уже вскоре после Победы были напечатаны «В окопах Сталинграда» (журнальная публикация называлась «Сталинград») Виктора Некрасова и «Возвращение» («Семья Иванова») Андрея Платонова, «Спутники» Веры Пановой и «Звезда» Эммануила Казакевича. «Оттепельная» пора открыла прозу Юрия Бондарева и Григория Бакланова. А потом в литературу пришли повести Константина Воробьева, Василя Быкова, Виктора Астафьева, Константина Симонова («Двадцать дней без войны»), Виктора Курочкина, Виталия Семина, Вячеслава Кондратьева. Писателям, чьи персонажи испытывали себя мирной повседневностью, пожалуй, было сложнее. Показательно в этом плане название дебютной повести Владимира Войновича «Хочу быть честным». В военной прозе можно было честным не только хотеть, но и быть.
(2) «Книга про бойца» по имени Василий Теркин Александра Твардовского и его же реквием «Я убит подо Ржевом», «Мужество» и «Клятва» Анны Ахматовой, «Жди меня» Константина Симонова. Вообще поэзия сопротивляется насилию времени успешнее прозы. И война, убивающая поэтов (назову лишь некоторых: Николай Майоров, Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Георгий Суворов, Семен Гудзенко), поэтов и рождает, поскольку наделяет тех, кто в этих кровавых схватках выжил, чрезвычайным эмоционально-психологическим, социально-историческим и экзистенциальным опытом. Сошлюсь хотя бы на одностишие Василия Субботина: «Окоп копаю. Может быть, могилу». Поэтому — избранные стихотворения Бориса Слуцкого, Александра Межирова, Ольги Берггольц, Николая Панченко, Юрия Белаша. А из прозы это «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, «Сотников» и «Обелиск» Василя Быкова, «Пастух и пастушка» Виктора Астафьева, «Сашка» Вячеслава Кондратьева, «Иван» и «Момент истины» Владимира Богомолова, «Живи и помни» Валентина Распутина.
(3) Мы говорим о Великой Отечественной? Но из реальных ее участников уже никого, кроме Юрия Бондарева, кажется, не осталось. Так что проза о ней превращается в историческую. А такой переход дается непросто.
И потому запомнился роман Эдуарда Веркина «Облачный полк», напечатанный журналом «Урал» (2012, № 6). Родившийся спустя три десятилетия после 1945‑го, автор сумел впечатляюще размифологизировать судьбу одного из тех юных героев, чьи портреты в свое время были в пионерских комнатах каждой советской школы.
(4) Он изменился по сравнению не с советским временем, а с «киношным» представлением о войне. Виктор Петрович Астафьев, помню, рассказывал о встрече девятого мая с одним из однополчан, а в это время по телевизору шел очередной блокбастер. И товарищ Астафьева, глядя на экран, не без обиды молвил: «Вот, Витька, как люди-то воевали. А мы с тобой все землю рыли да рыли». Литература о том времени насыщается документальной подлинностью — и здесь показательны такие книги, как «Воспоминания о войне» Николая Никулина и «Проходящие характеры» Лидии Гинзбург. И, конечно же, гуманистический пафос написанных в последние десятилетия строк о войне побуждает назвать эту литературу антивоенной.
(5) «Иваново детство» Андрея Тарковского, «Сотников» Ларисы Шепитько, «Иди и смотри» Элема Климова. Назову и «Они сражались за Родину» Сергея Бондарчука. Но все это ленты именно советского периода отечественной жизни.
(6) Цель у писателя всегда одна: «О том, что знаю лучше всех на свете, / Сказать хочу. И так, как я хочу» (А. Твардовский). А прочие цели — у конъюнктурщиков. Впрочем, в литературе о войне таковых, вроде бы, не осталось — они переместились в кинематограф и телевидение.
Александр Мелихов, писатель, публицист:
(1) Есть две разновидности честности — реалистическая (делать максимум осуществимого в данных социальных условиях) и абсолютная (делать, что полагаешь правильным, не считаясь с последствиями). Уверен, что Эммануил Казакевич, Виктор Некрасов, Константин Симонов, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Василь Быков, Константин Воробьев, Виктор Курочкин, Владимир Богомолов, Виктор Астафьев — наверняка кого-то еще забыл — пребывали в пределах реалистической честности, старались выйти на предел возможного. Поэтому о бесчеловечности командования, о наглости и тупости политработников, о терроре «органов», не говоря уже о несовершенстве социализма и его вождей, высказаться было невозможно. То есть, о подвигах героев писать было можно, о страданиях и провалах — избирательно, не обобщая, а о самом социальном строе — ничего, только об отдельных недостатках.
Однако, судя по всему, пороки строя и безобразия начальства классикам советской военной литературы не казались самым главным. Это видно, во‑первых, из того, что в Советском Союзе не возникла литература так называемого потерянного поколения, разочаровавшегося в жизни. Разумеется, в открытом виде эта тема была тоже невозможна, но отдельные намекающие фигуры «протащить» было вполне возможно хотя бы и под маской отрицательных героев, — но ничего заметного в этом роде я не нахожу. Да и после перестройки, когда о социальных язвах говорить было даже модно, никто из авторов военной прозы не выразил сомнений в целях войны: при всех ее мерзостях она оставалась для них предметом гордости. Пожалуй, только Астафьев в романе «Прокляты и убиты» изобразил войну как ад без проблесков величия. Но и он развенчал ее не с социальных, а с религиозных высот.
Так что советскую военную классику можно назвать сравнительно честной даже и в абсолютном значении этого слова.
(2) Пока все перечисленные авторы вполне «живы» и читаемы, но если говорить о будущем…
К сожалению, в наше время шансы надолго пережить свое время есть почти лишь у тех произведений, которые входят в учебные программы, — либо оказываются в центре политического скандала, как «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Остальные же при всех их достоинствах остаются достоянием истории литературы и узкого слоя ценителей прозы, ориентирующихся на профессионалов. Сегодня для истории литературы необыкновенно важны музейные и просветительские функции — это относится и к военной прозе. Она переживет XXI век лишь в том случае, если ее будут поддерживать профессионалы — издатели, преподаватели и библиотекари.
(3) Не знаю.
(4) Раньше был акцент на подвиг, теперь на его цену.
(5) Не помню таких. Последнее, что помню, — «Проверка на дорогах» Алексея Германа.
(6) О других не скажу, но лично у меня военная тема входит как элемент чего-то страшного, но и величественного. Так, например, в романе «Красный Сион» еврейский мальчик-беженец из Польши тащится в эшелоне в советский тыл и видит по дороге признаки войны.
«Не вспомнить, сколько пронеслось мимо дверной сцены гремучих встречных платформ с задранными в пустые небеса пушечными стволами, под одним из которых вечно отбивал в его памяти чечетку лихой красноармеец в пилотке со звездочкой, брызнувшей и растаявшей, как капелька крови. А однажды на неведомом полустанке в чудом павшей на минуту-другую ночной тиши ему послышался монотонный нескончаемый стон какого-то незримого хора. Это было так неожиданно, что спора, в которую свернулась его душа, на миг приоткрылась. Он выглянул во тьму и понял, что стон доносится из каменеющего напротив пассажирского поезда. Это был санитарный поезд. Он недвижно мерцал во тьме и стонал, стонал, стонал, стонал…
И вдруг нечеловеческий истошный вопль прижал Бенци к вонючему полу ― это вопил паровоз, тщетно взывая к пустым небесам.
В другой раз беспощадным душным днем железнодорожная рулетка вновь свела их эшелон с санитарным поездом на безвестном степном разъезде. Бенци уже много часов покорно изнемогал от жажды, и слышать способен был только журчание воды, струившейся где-то совсем рядом. Понимая, что это бесполезно, что за водой ринулись бы все со всеми кружками и плошками, он высунулся на обжигающее солнце и увидел, как из-под соседнего пассажирского вагона, из-под укрывшейся за белесым стеклом уборной с легким журчанием стекает в лужицу на ржавом мазутном щебне струйка красного субботнего вина, какое в незапамятные, кажется, только приснившиеся времена благословлял увенчанный ермолкой Папа. Бенци долго пялился на быстро уходящую в щебенку винную лужицу, пока не сообразил, что это не вино, а кровь. Вернее, вода, смешанная с кровью».
Наталья Иванова, критик, историк литературы, 1‑й зам. главного редактора журнала «Знамя»:
(1) Да, честная, правдивая военная проза была. Война приравнивалась Пастернаком к «очистительной буре» — эта буря очистила и воздух советской литературы, отравленный пропагандой и идеологией. Пропаганда, конечно, действовала во время войны в усиленном режиме — не только на страну, но и как контрпропаганда — почитайте мемуары Людмилы Борисовны Черной, переводчицы и германиста, выпуска 1941 года из ИМЛИ. Ей сейчас 103 года, а мемуары она начала писать после того, как исполнилось 95. Так вот: девушкой она работала в контрпропаганде ТАСС на Германию, и сразу получила от Геббельса лестную для себя кличку «кремлевская ведьма». Пропагандой занималось и радио, и газеты, очерки Ильи Эренбурга носили в том числе и пропагандистский характер. Но это была больше чем пропаганда — в военных очерках Андрея Платонова, Василия Гроссмана. Как и в поэме Твардовского «Василий Теркин», написанной интонацией, доступной простому солдату: «Вот стихи, а все понятно, все на русском языке». И после войны она, эта правда, сконцентрировалась, например, в «Жизни и судьбе» Василия Гроссмана, которому сначала пришлось освобождаться от неправды через соцреалистический роман «За правое дело», — и этому вполне правоверному роману пришлось испытать тяготы прохождения в печать. В отличие от «Жизни и судьбы», которой вообще печать не грозила, роман был арестован. Но и сразу после войны появились новые писатели военной темы — Виктор Некрасов за свою честную повесть «Сталинград», позже переименованную «В окопах Сталинграда», даже получил сталинскую премию. Неисповедимы пути.
Военная проза Виктора Некрасова породила волну «лейтенантской прозы», противостоящей «генеральскому» официозу (Григорий Бакланов, Константин Воробьев и другие), а уже в своего рода оппозиции к ней возникла «солдатская проза» Виктора Астафьева. С военными рассказами «Иван» и «Зося» пришел в 1958 году в «Знамя» никому не известный Владимир Богомолов. Потом из «Ивана» выросло «Иваново детство» Тарковского. Появился Василь Быков.
И все это была совсем другая проза. Конфликт там был не с «врагом» — что с ним конфликтовать, с ним воевать надо, при этом сохраняя свою офицерскую и солдатскую честь, — конфликт неистребимо гнездился внутри, со «своими»: с конформистами, неблаговидными в нравственном выборе начальниками и «коллегами». Конфликт внутри «своих». Ноль пафоса.
(2) Пережили свое время и «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева, и «Жизнь и судьба», и «Сотников», «Круглянский мост» Василя Быкова — там вечные и страшные вопросы к человеку, не только война. Не пережили свое время те, кто конъюнктурно примешивал немножечко, но неправды. Их время ушло навсегда.
Война породила новое мощное направление новых писателей, которые начали писать после, основываясь на своем честно добытом опыте.
Своим драматизмом и вынужденной таинственностью, «неизвестностью» (документы до сих пор недоступны) война завораживала и тех, кто взрослел после ее окончания.
Здесь надо заметить, что драматизм и, более того, трагедия в советской литературе были под запретом. А вот если речь шла о войне — драма и даже трагедия обстоятельств все-таки допускали в прозу и драматизм, и трагичность.
(3) Да, в русской литературе на протяжении последних десятилетий появляется новый и свежий, неожиданный ракурс при взгляде туда, назад, в войну. Назову роман Георгия Владимова «Генерал и его армия» — роман выдающийся, со стороны обвиняемый в неточностях (см. реакцию Владимира Богомолова) и в грехе оправдания власовщины. Споры вокруг этого романа, главами опубликованного в зарубежном «Континенте», не утихают по сей день.
Замечательная документальная проза «У войны не женское лицо» Светланы Алексиевич (нельзя не вспомнить и ее учителя не только по литературному жанру, Алеся Адамовича, совместно с Янкой Брылем и Владимиром Колесником написавшего «Я из огненной деревни», и с его потрясающими «Карателями». Очень рекомендую перечитать эти книги, особенно в свете прозы Руты Ванагайте).
Еще пример — совсем свежий. Назову повесть Вячеслава Ставецкого «Квартира» («Знамя», 2016, № 5). Молодой румын, солдат, мобилизованный в фашистскую армию, оказывается изолированным в одном из домов Сталинграда как раз во время сражения. Он отрезан от участия в военных действиях, но он никогда не сможет выйти, покинуть эту профессорскую квартиру, прекрасно оборудованную для интеллектуальной, культурной жизни — книгами, сотнями, если не тысячами книг. Книгами, которые ему недоступны — и которые, будь они доступны, тоже не смогли бы его спасти, как, видимо, не спасли они и обитателей дома.
Вспоминая самые честные произведения — а их много, — поневоле задумаешься о работе настоящей литературы впустую — до разгула сегодняшней неправды, намеренно сметающей в восприятии новых поколений выстраданную честность военной литературы и более того — ее честь?
(4) Образ войны изменился из-за использования истории войны в новых пропагандистских целях. Крайне неприятна история с двадцатью восемью панфиловцами — давно разоблаченная прошедшим войну критиком Эмилем Кардиным в «Новом мире» как фейк, сочиненный журналистом Александром Кривицким в пропагандистских целях. Фальшь не уменьшает подвига, — но он был фактически совсем иным! И если погибли все двадцать восемь человек, то кто же слышал и донес до Кривицкого лозунговые слова военрука — «Ни шагу назад, позади Москва!»?
В общем, так: из трагедии войны, из внутреннего ее драматизма мы сегодня делаем, по любимому выражению Жириновского, конфетку. В фантике.
(5) Удач в отечественном кино военной темы мною не наблюдается. Последние — это Алексей Юрьевич Герман. А современное кино о войне — это боевики с компьютерной технологией.
(6) С какими целями выделяются на такое кино гигантские деньги? Повторяю: с пропагандистскими. Страну упорно позиционируют как окруженную врагами, кольцом недружественных государств. При этом страна, слава Богу, в 1989‑м выведшая войска из Афганистана (еще одна, недоосмысленная литературой и обществом война), ввязывается в новые войны, опасные и для России, и для мира в целом.
В обществе все более и более нагнетается военный дух. Для этого используется и святая память о Великой Отечественной. Для этого подключаются и бесперебойно действуют средства массовой пропаганды. В литературе это не работает. (Ну, за исключением разве что цветистых пропагандистов старой школы, обманувших этой «метафоричностью» даже Солженицына, — вроде Проханова.) Хотя бы за это неподключение к организованному психозу я современной прозе — пока! — благодарна. Надеюсь, что и дальше литература, не находящаяся в центре пропагандистских забот, этой истерики избежит — и в случае свободного прихода к военной теме сосредоточится на трагедии народа и мира (все-таки, напомню, война была мировая) в самых разных ее проявлениях.
Разговор вела Ольга Балла
