«ЗС» 05/2015
Виктория Бахолдина
Многие из нас привыкли думать, что на войне в трудную минуту, когда сама жизнь в опасности, человек вспоминает о самом главном: о Родине, о маме, которых нужно защищать. Во всяком случае, из советских фильмов и книг дошла до нас фигура командира, который с криками: «За Родину! За Сталина!» поднимает солдат в атаку.
Но из других книг о войне я узнала, как боится смерти мальчик лет восемнадцати, который уверен, что его сейчас убьют, и о чем он думает во время атаки: «Мамочка моя милая… жив… Снова жив… Я жив… я еще жив… у меня во рту земля, а я жив… Это не меня убили…»[1] Я сразу верю в эти слова юноши, его мысли кажутся мне простыми и понятными. Я даже предполагаю, что, оказавшись в подобной ситуации, я бы думала точно также.
Но война вообще состояла не из одних атак, как выясняется, гораздо больше времени занимал тяжелый, неустроенный военный быт. Занятые повседневными заботами, солдаты не говорят о смерти, но все имеют ее в виду, хотят жить, несмотря ни на что. Школяр обедает со своими товарищами. Прямо над ними летает немецкий корректировщик. «Но он высоко. И уже сумерки». Значит, ничего не грозит, можно спокойно есть. И все-таки немецкий самолет как бы придает всему окружающему вес и остроту. И он действительно ранил школяра.
Из учебников, книг и фильмов я запомнила некоторые особенности военной жизни: землянки «в три наката», в которых ночевали солдаты, огонь «в тесной печурке», около которого они могли согреться, вспомнить о доме, прочесть письмо от близких. Но совсем другой быт описан в «воспоминаниях, фронтовых дневниках и письмах, менее всего подверженных идеологическому влиянию». Это я прочла в интернете, в статье Романа Шикунова и его интервью с прошедшим всю войну Михаилом Федоровичем Заворотным[2]. Ветеран рассказывает, что «большинство солдат располагалось в окопах, траншеях или просто в ближайшем лесу, нисколько об этом не жалея… В дотах было всегда очень холодно, в то время еще не существовало систем автономного отопления и автономного газоснабжения, которыми мы сейчас пользуемся, например, для отопления дачи, и поэтому солдаты предпочитали ночевать в окопах, накидав на дно веток и растянув сверху плащ-палатку». И дальше: «За всю войну я только три раза обустраивал землянки». Два первых раза – не на фронте, а в тылу, во время учений и возле госпиталя, и только один раз у передовой. «Тогда, действительно, рылись землянки, делались из бочек печки, вместо кроватей в земле выкапывались лежанки, которые застилали лапником. Но такие землянки были очень небезопасным местом: если попадал снаряд, то погибали все, кто там находился. Когда вели бои под Сталинградом, то в качестве оборонительных сооружений использовали пролегавшие в степи овраги-балки, в которых рыли подобия пещер, где и ночевали».
А вот как описывает казарму, в которой новобранцы учились воевать и из которой уходили на фронт, Виктор Астафьев в повести «Чертова яма»: «Плохо освещенная казарма казалась без конца, без края, вроде бы и без стен, из сырого леса строенная, она так и не просохла, прела, гнила, была всегда склизкой, плесневелой от многолюдного дыхания. Узкие, от сотворения своего немытые оконца, напоминающие бойницы, излаженные меж землей и крышей, свинцовели днем и ночью одинаково мертво-лунным светом. Стекла при осадке в большинстве рам раздавило, отверстия были завалены сосновыми ветвями, на которых толстыми пластушинами лежал грязный снег. Четыре печи, не то голландки, не то просто так, без затей сложенные кирпичные кучи, похожие на мамонтов, вынутых из-под земли иль сослепу сюда нечаянно забредших, с одним отверстием – для дверцы – и броневым листом вместо плиты, загораживали проходы казармы. Главное достоинство этой отопительной системы было в тяге: короткие, объемистые, что у парохода, трубы, заглотав топливо, напрямую швыряли в небо тупыми отверстиями пламя, головешки, уголья, сорили искрами густо и жизнерадостно, чудилось, будто над казармами двадцать первого полка каждый вечер происходит праздничный фейерверк. Будь казармы сухими, не захороненными в снегу – давно бы выгореть военному городку подчистую. Но подвалы сии ни пламя, ни проклятье земное, ни силы небесные не брали, лишь время было для них гибельно – сопревая, они покорно оседали в песчаную почву со всем своим скудным скарбом, с копошащимся в них народом, точно зловещие гробы обреченно погружались в бездонные пучины.
Из осветительного имущества в казарме были четыре конюшенных фонаря с выбитыми стеклами, полки с жировыми плошками, прибитые к стене против каждого яруса нар, к стене же прислонен стеллаж – для оружия, в стеллаже том виднелись две-три пары всамделишных русских и финских винтовок, далее белели из досок вырубленные макеты. Как и настоящие винтовки, они пронумерованы и прикручены проволокой к стеллажу, чтоб не стащили на топливо…
Не выдали служивым ни постелей, ни пожиток, ни наглядных пособий, ни оружия, ни патронов, зато нравоучений и матюков не жалели и на строевые занятия выгнали уже на другой день с деревянными макетами винтовок, вооружив – для бравости – настоящими ружьями лишь первые две четверки в строю».[3]
Что мы знаем про еду в военных условиях? Вот еще отрывок из повести Окуджавы:
«Мы молча доедаем суп.
– А тебе без ложки-то легче, – говорит Коля, – хлебнул пару раз – и все. А тут пока его зачерпнешь, да пока ко рту поднесешь, да половину прольешь…»
Без ложки школяру на самом деле плохо, и этим озабочены его друзья:
«– А я тут ложки видел немецкие, – говорит Сашка, – новенькие. Валяются. Надо бы тебе принести их.
Он встает и отправляется искать ложки».
Отправляется, надо сказать, под пули. Искать ложки. И приносит.
«Ложки и в самом деле хорошие. Алюминиевые. Целая связка.
– Они мытые, – говорит Сашка, – фрицы чистоту любят. Выбирай любую.
Ложки лежат в моих руках.
– Они мытые, – говорит Сашка.
Ложек много. Выбирай любую. После еды ее нужно старательно вылизать и сунуть в карман поглубже. А немец тоже ее вылизывал. У него, наверное, были толстые мокрые губы. И когда он вылизывал свою ложку, глаза выпучивал…
Я возвращаю ложки Золотареву. Я не могу ими есть. Я сам не знаю почему».
Суп. Что еще они ели? Наверное, вареный картофель, консервы, сухари. Может, не были сытыми, но и голодными не оставались.
Оказывается, не всегда: «Совсем по-другому сложилась ситуация под Москвой зимой 1941–1942 годов, когда стояли сорокаградусные морозы, – рассказывает Михаил Федорович Роману Шикунову. – Ни о каком обеде речи тогда даже не шло. Мы то наступали, то отступали, перегруппировывали силы, и как таковой позиционной войны не было, а значит, невозможно было даже хоть как-то обустроить быт. Обычно раз в день старшина приносил термос с баландой, которая называлась просто «пищей». Если это происходило вечером, то был ужин, а днем, что случалось крайне редко, – обед. Варили то, на что хватало продуктов, где-нибудь неподалеку, так, чтобы враг не смог увидеть кухонного дыма. А отмеряли каждому солдату по черпаку в котелок. Буханку хлеба резали двуручной пилой, потому что на морозе он превращался в лед. Бойцы прятали свою «пайку» под шинель, чтобы хоть немного согреть».
А вот как кормятся новобранцы из «Черной ямы» Астафьева:
«Давно раскурочены котомки старообрядцев и их боевых сподвижников, давно кончился табак, но курить-то охота и жрать охота. Промышляй, братва! Ночами пластаются котомки вновь прибывших, в землянках идет торг и товарообмен, в столовке под открытым небом кто пожрет два раза, кто ни разу. Лучше, чем дома, чувствовали себя в карантине жулики, картежники, ворье, бывшие урки-арестанты. Они сбивались в артельки, союзно вели обираловку и грабеж, с наглым размахом, с неуязвимостью жировали в тесном, мрачном людском прибежище».
Что же касается ложки, то была она на войне, как выясняется, вещью особенной. Вот что про это говорит ветеран Р. Шикунову: «Она выполняла роль не только столового прибора, но и была своего рода «визитной карточкой». Объяснение этому такое: существовало поверье, что если ты носишь в брючном кармане-пистоне солдатский медальон: маленький черный пластмассовый пенал, в котором должна лежать записка с данными (фамилия, имя, отчество, год рождения, откуда призван), – то тебя обязательно убьют. Поэтому большинство бойцов просто не заполняли этот листок, а некоторые даже выбрасывали сам медальон. Зато все свои данные выцарапывали на ложке».
Школяр уже в госпитале, куда попал после ранения, находит у себя ложку, которую кто-то все-таки сунул ему в карман при отправке. На ней, действительно, была выцарапана фамилия погибшего накануне старого солдата, прошедшего две войны и не вернувшегося с третьей. С этой ложкой школяр никогда не расставался. Вот так человек начинает ценить простые вещи, к которым привык в мирной жизни: кусок хлеба, обычную ложку. И всех, кто рядом: людей, вчера еще совсем не знакомых, разных по возрасту, интересам, опыту. Они все очень быстро становятся семьей. Не столько друзьями, сколько именно семьей, родными: друзей мы находим сами, а семья нам дана от рождения. На войне выбирать не приходится, с кем рядом лежать в окопе. И ребята рядом со школяром заботятся о нем, как старшие братья: помогают, поддерживают. Они и друг друга поддерживают.
Коля говорит школяру, радостному, что остался жив: «Землю-то выплюнь, подавишься». Он же замечает, что немецкий корректировщик все-таки ранил мальчика:
«– Снимай-ка ватные штаны, – приказывает он.
– Что ты, что ты, – говорю я, – зачем это? Меня ж не ранило, не задело даже…
– Снимай, говорю, гад!»
Под ними бедро в крови, маленькая черная дырочка, и оттуда ползет кровь…
Коля следит, чтобы были в кармане школяра документы для медсанбата.
Прощаясь с ребятами, школяр не знает, что видит их в последний раз. В медицинском бараке он встречает раненого, которого видел прежде.
« – Знакомый? Знаешь наших-то?
– Знаю, знаю, – говорит он, – всех знаю… Всех. Подчистую. Один я остался…
Он кричит на меня:
– Всех, говорю! Всех! Всех!
И я кричу:
– Врешь ты все!»
Школяр был на фронте совсем немного времени и знал своих ребят недолго. Но так кричат только от потери самых близких людей.
Все, кто прошел вместе эти военные четыре года, или два, или год, или месяц, становились очень близкими людьми. Я думаю, их сроднила и неустроенность, и скудость быта, и постоянный страх, который они прятали от всех и от самих себя, и такая реальная возможность потери каждого.
Мне кажется, это единственное, чем награждала война, и что ценилось потом всю жизнь: фронтовое братство. У меня и у моих сверстников такого не будет. Это прекрасно. А все-таки немного жаль.
[1] Булат Окуджава, повесть «Будь здоров, школяр».
[2] http://www.orenwiki.ru
[3] В. Астафьев, «Чертова яма».
