Евгений Ермолин
9 мая мы отмечаем не только годовщину Великой Победы, но и день рождения Булата Шалвовича Окуджавы, участника Великой Отечественной войны, Гвардии рядового и прекрасного поэта, барда, прозаика, сценариста, композитора.
Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве. С апреля 1942-го Булат Окуджава добивался досрочного призыва в армию. Его призвали в августе 1942-го. Был ранен 16 декабря 1942 года под Моздоком. С января 1943 года служил в 124-м стрелковом запасном полку в Батуми, а позже – радистом в 126-й гаубичной артиллерийской бригаде большой мощности Закавказского фронта. Демобилизован в марте 1944 года. Награжден медалями «За оборону Кавказа» и «За победу над Германией», орденом Отечественной войны I степени.
ХХ век прошел под знаком мировых войн, омрачивших горизонт человечества. В их предощущении, в их разгаре, в их последствиях — они стали для многих писателей едва ли не главной литературной темой. Магнетически военный опыт организовывал и мир прозы и поэзии Булата Окуджавы, в ранней молодости ушедшего добровольцем на фронт Великой Отечественной, едва не погибшего (случайно выжившего, как ему часто потом казалось), заново понявшего на фронте устройство жизни и переоценившего приоритеты существования.
Но в отечественной литературе у фронтовика Окуджавы особое место. В чем его суть, если отвлечься от ситуативных частностей?
Война была пережита им глазами, ушами, всеми органами восприятия, всей душой, пережита на своей шкуре — в первую очередь как экзистенциальное событие, а уж потом как социальный факт. Пережита не в политическом и уж тем более не в геополитическом ракурсе, а в измерении гуманистическом.
Бытовали у адептов идейного официоза в те далекие дни, когда Окуджава начинал (да и продолжал) свое литературное дело, такие выражения: «буржуазный гуманизм», «гнилой гуманизм», «интеллигентщина». Так вот, это оно самое и есть. Практическая гуманность, я бы уточнил.
То, чего нам не хватало тогда. То, чего нам недостает и сегодня.
Военный опыт был выражен Окуджавой почти исповедально много лет спустя после того, как он вернулся с фронта. В одной из своих литературных ипостасей он принадлежит к славной отечественной «лейтенантской прозе», часто лирико-исповедальной, прозе окопной правды и морального выбора между достоинством и честью (подчас самоубийственными) — и низостью, предательством (вроде как помогающими выжить). Виктор Некрасов, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Василь Быков, Борис Балтер, Виктор Астафьев, Алесь Адамович… Окуджава близок к ним.
Эту связь мы легко угадываем сначала в его ранней повести для детей «Фронт приходит к нам» (опубликованной лет десять спустя после написания), потом в повести «Будь здоров, школяр» (1960–1961).
Однако в общем хоре у Окуджавы был свой, особый голос, и его услышали сразу его читатели, его критики. Война воспринята им неидеологически, «неконцептуально», взглядом, очищенным от едва ли не любой идейной предзаданности. Окуджава не принимает государственные, религиозные, философские, любые и всякие аргументы в пользу войны. Акцент в военной прозе Окуджавы был сделан на бесчеловечность войны, на ее невыносимую способность расчеловечивать, на ее антиромантическую «подлость» (этим эпитетом он однозначно наделит войну, определит ее суть в своей песне конца 1958 года «До свидания, мальчики»).
Эта редукция иногда воспринимается даже как избыточная. Говорил ли Окуджава напрямик о победе — в планетарном масштабе — свободы над несвободой как главном итоге Второй мировой? О спасении свободы и демократии в тоталитарном пекле ХХ века? Не факт.
Он прошел по грани бытия и небытия, остро ее почувствовав. Его военный опыт — это опыт зыбкости, хрупкости жизни. Эфемерности ее. Уязвимости. Непоправимости беды и смерти.
О связанном с этим опытом лирическом неприятии войны много сказано у Дмитрия Быкова: «мальчик с арбатского двора никак не может примириться с тем, что он смертен и более того — обречен»…
В «Школяре» мальчик, добровольцем пошедший на войну, оказавшись на фронте, попадает в мир каких-то запредельно-иррациональных сил; его захватывает, как выразился упомянутый биограф Окуджавы, «великая иррациональность войны». Ему открывается, что его собственная жизнь больше от него не зависит, что смерть в этом мире — наиболее вероятная повседневность. Война живет по собственным законам.
«Я познакомился с тобой, война <…>. Ты желаешь отучить меня от всего, к чему я привык? Ты хочешь научить меня подчиняться тебе беспрекословно?»
Быков утверждает, что «Школяр» — повесть «об онтологической неспособности примириться с тем, что чудо человека расходуется так глупо, так бездарно, так ни для чего…»… А как же другие-то примиряются, спросим мы. А другие — кто как. У кого-то нервы крепче. Сильнее работает вытеснение и замещение. Алкоголь. Наркотики.
…Избавляясь от иллюзий, изживая штампованно-патетическое представление о войне, сложившееся вдали от нее, юный герой находится в той ситуации, когда фатальность обстоятельств ему нужно почти постоянно соотносить и с простым желанием выжить, и с попыткой найти и реализовать ту свободу поступка, для которой, кажется, нет никакого места. Это свобода стоического исполнения воинского долга и свобода жертвовать шкурным интересом, поступать этически чисто.
Ободряющий заголовок повести «Будь здоров, школяр» адресован персонажу-рассказчику, которым автор давно не является, с которым ощущает душевную связь, но свободную от лирической непосредственности и позволяющую смотреть на героя со снисходительной любовью. Это особая исповедальность: уже не по горячим следам, а по итогу обдуманного и прочувствованного в связи с этим опытом и жизнью в целом. Заложенное в названии повести пожелание — не аванс, не индульгенция, а некий призыв. К чему? К тому, чтоб просто выжить и «не кашлять»? Да. Но и к духовной гигиене и, что, пожалуй, самое главное, — к тому, чтобы найти в себе готовность к испытаниям и устоять в них, не сломиться, не сдаться. Задача писателя и самому себе.
Дальнейшая его жизнь показала, что с этой задачей он справился.
Писатели-лейтенанты пошли разными путями в 60‑х годах и позже. Своя тропа была и у Окуджавы.
В его зрелой прозе (роман «Свидание с Бонапартом», 1985) герои снова вброшены в войну, и она, скажем прямо, застает их врасплох, сколько бы они к ней ни готовились. Это уже совсем иная война, 1812‑го года, но для автора важны не столько различия, сколько сходства. Любая война ломает человека, что-то меняет в его составе, и писатель совсем не уверен, что это к лучшему. Скорее, он уверен в обратном. И историческая дистанция лишь акцентирует несовместимость войны и тонких энергий души, войны и жизни.
Да, война — лекарство от иллюзий. Но слишком суровое. Да, фронт кристаллизует моральные ценности и учит свободе «от противного». Но не у всех — и не только же он. Такова диалектика развития темы у Окуджавы.
И это нужно добавить к верной в целом формулировке критика (тоже с фронтовым, окопным опытом) Лазаря Лазарева, сказавшего про Окуджаву так: «На фронте сформировались его представления о добре и зле, о чести и бесчестии, оттуда он вынес неостывающую ненависть к кровопролитию, жестокости, милитаристской романтике, демагогии и казенной лжи, там, под огнем, научился по-настоящему ценить жизнь, проникся уважением к правде — той, о которой, видимо, не зря говорят, что она горька».
Это все так. Война — точка отсчета в смысле появления сложившихся на фронте и оказавшихся универсальными моральных критериев и ценностей. Но это нисколько ее не оправдывает у Окуджавы (да и у Лазарева тоже), это не прибавляет ей ни на копейку позитивной цены.
Кстати, тот же Лазарев замечал парадокс массового восприятия: Окуджава для широкой публики прежде всего «бард», автор своих песен, в одном ряду с Александром Галичем и Владимиром Высоцким. Это «невольная ошибка», ревниво писал критик, он же на самом деле — из военного поколения, «из пехоты» (тоже цитата из песни Окуджавы), вместе с «солдатами и лейтенантами переднего края, «окопниками».
Замечательное соображение. Но суть дела, мне кажется, не в зафиксированной принадлежности к той или иной обойме (вот тоже военное словцо, Окуджава бы поморщился). Суть в проекции собственного опыта на жизнь, на ее понимание и проживание.
Да, война изменила Окуджаву. Но военная тема у Окуджавы не просто затянувшееся воспоминание по поводу юношеской травмы, оказавшейся пожизненной, давшей резонанс на всю жизнь. И война уж точно не сделала его блюстителем морали и идейности, оракулом непреложных истин, правоверным ветераном, потрясающим своим костылем и судящим юношество с высоты своих заслуг (как позиционировал себя, к примеру, оппонент Окуджавы, советский поэт-ортодокс Николай Грибачев, автор нашумевшего в свое время стихотворения «Нет, мальчики!» — риторической отповеди не нюхавшему пороха молодняку, интересующемуся чужими, «не нашими» идеями и моделями существования).
Война для Окуджавы не архивный опыт и не право на почет. Она скорее дала Окуджаве уверенность в себе, позволявшую свободно выбирать судьбу в целом и связь с той или иной литературной плеядой в частности. Идти своим путем.
Отторжение от «милитаристского догматизма», как говорит Лазарев, — это само собой. Но в этом своем движении писатель универсализировал, если можно так выразиться, личный опыт войны. Иначе говоря, представил войну как неизбежность, касающуюся каждого. И отвечать на нее приходится каждому, хотим мы того или не хотим.
В его понимании война — по крайней мере, в ХХ веке, а, впрочем, и всегда — константа человеческого бытия. Это, знаете ли, специфическая историософия, не осмыслив которую, мы не поймем до конца Окуджаву. У него личный опыт обобщен до опыта человека как такового, человека в его естественной норме. И война пережита Окуджавой как извечная неизбежность, как перманентная агония цивилизации, от которой никуда не деться. ХХ век — частность, хотя симптоматичная (и вторая половина ХХ века — это все та же, но как бы отложенная война, это ядерная эпоха, с ее дамокловым мечом и ядерным зонтиком; то, о чем конкретнее сокрушался Николай Заболоцкий в стихотворении 1946 года «В этой роще березовой»).
Этот уровень обобщения опыта мы улавливаем в песнях Окуджавы. Они и о Второй мировой, и о Гражданской, и о ситуации войны как таковой, пытающейся сделать человека своим заложником. Да и в «Свидании с Бонапартом» война все та же — грандиозный человеческий надлом, выявляющий в жизни и хорошее, и плохое.
Если песенка начинается со слов «В поход на чужую страну собирался король…» и описывает ход и результаты некоей давней по своему антуражу военной операции, то это у Окуджавы не эзопов язык, не эвфемизм, таящий намек на практику советских вождей. Это печальная констатация бытийной непреложности. «И пряников, кстати, всегда не хватает на всех». Всегда.
Война как фатальная мировая скрижаль. Экзистенциальный казус. Вызов бытия, актуальный для всех и требующий ответа от каждого… Лет двадцать пять назад мы бы сказали: да ну, какая чушь! «Что войны, что чума? — конец им виден скорый, Их приговор почти произнесен»!..
Теперь мы склонны, кажется, скорее призадуматься.
Не превращает ли ситуация, наделенная признаками неизбежности, человеческое существование в опыт абсурда? Да и вообще тяга к универсализации опыта — опасное свойство. Это зона творческого риска, связанного с утратой конкретной содержательности. Однако у Окуджавы, рискну сказать, такой потери не происходит, да и почтенная литературная практика абсурдизма — это не по его части. Хотя он универсализирует не только военный опыт.
Фатальность не упраздняет экзистенцию. В своих стихах и песнях, в своей прозе Булат Окуджава философствует о непреложных данностях бытия, о вечных истинах. Но это его философствование хорошо исторически укоренено. Можно сказать и так: Окуджава напоминал забывчивым современникам о том, что не устаревает и не портится. Об извечной правде жизни. И современники это если не понимали, то чувствовали.
«Ешче Польска не сгинела», не потому что дело сугубо в Польше как таковой, а потому что современникам и соотечественникам, людям середины ХХ века, пережившим крушение слишком многих очевидностей, Окуджава говорил: мир не сводится к тотальному абсурду, в нем есть смысл, есть извечные скрижали неустранимого бытия.
В этом он сближался и нередко совпадал и с другими писателями-лейтенантами, и с литераторами из «поколения ХХ съезда» (Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский), и с разнокачественным «шестидесятничеством» в литературе, искусстве, философии, социальной практике. Творческое содружество Окуджавы с теми же детьми ХХ съезда — не «невольная ошибка» восприятия читателями и критикой его места в искусстве, а факт принадлежности к одной большой волне, к тому мировому приливу, который обычно называют «контркультурой», имея в виду бунт послевоенного молодого поколения против идеологических абстракций, лжи и лицемерия истеблишмента — за естественность, за «искренность» (к «искренности в литературе» призывал в своей знаменитой новомирской статье один из самых первых в СССР выразителей нового настроения Владимир Померанцев), за правду.
Он иногда сближался. А подчас и отдалялся. Человек из окопа, он знал цену и товариществу, и вспышкопускательству. Он понимал, что у каждого свои пределы стойкости, когда на тебя в упор смотрит горгона Медуза. Он не судил, он не особенно и прощал.
Но было же, было в тогдашней литературе и жизни что-то высокое, с чем он навечно солидарен?
Дмитрий Быков, наверное, прав, когда говорит про Окуджаву, что «главный герой его лирики — солдат». Припоминается в этой связи синхронный исторический анекдот. Однажды польский режиссер Анджей Вайда якобы сказал шведу Ингмару Бергману, что завидует ему: «Вы можете снимать о том, как мужчина любит женщину, а я должен снимать о том, как солдат любит девушку»…
Здесь не обязательно искать логическое противоречие. Окуджава был далек от диктата логики, от жесткой концептуальности. И нам нет нужды схематизировать его взгляды. Он нащупывал острова ясности в океане вражды и беды. С одной стороны, ясно, что он контр-милитарен. Солдат (сапоги, гимнастерка) — метафора социального отчуждения, социального насилия. Но, с другой стороны, для Окуджавы солдат — главный герой эпохи. А возможно, и всей истории человечества. Истории России, где национальной одеждой стала гимнастерка.
Маленький человек — и неподвластные ему большая эпоха, силы принуждения к войне и смерти. По крайней мере, российская история — история отчуждения, кульминированного войной, даже во времена максимально свободные. Но маленький человек прав, а эпоха и история — нет. Глобальные фантомальные мнимости не важнее, чем личное переживание и выживание.
Что здесь особенного на фоне традиции русского литературного гуманизма, начало которому положил Гоголь своей «Шинелью»? (А за пределами страны это тема, например, Чарли Чаплина, Грэма Грина.) Да, в общем, как будто и ничего особенного. Окуджава — продолжатель этой великой традиции. Продолжатель и в том, что философствует в литературе. Образом. И в том, что он — не абстрактный, а практический философ, гуманизирующий окружающую среду фактом своего существования в литературе. Поэтому, на мой взгляд, лишены предметности споры о том, был ли, к примеру, Окуджава пацифистом. Был. Не был. Жил.
Его оригинальность — не философские апории и не идеологемы, а роль и место в нашей истории и нашей культуре, уникальный опыт единственной жизни, невоспроизводимый, но необходимый. И вопросы, на которые нет простого ответа (например, такой: а стоит ли социальность — любая — жертвы жизнью ради нее?)
В аспекте философии жизни Окуджава-литератор часто возвращается к проблеме романтической героики как жизненной позиции. Его не сказать чтоб отвращал возвышенный образ мыслей, мечтательный проективизм — выражения нормативного идеализма. Но в итоге его литературная тема — фиаско такого идеализма. Идеализм красив, но для жизни слабо пригоден, а подчас и смертелен для самого идеалиста и для окружающих. В конце концов, он обрывается и растекается лужей крови в холодном коридоре.
Из кодекса идеалиста Окуджава берет принцип долга. Идею служения. Его едва ли не лучший герой — человек служения, долга, миссии. Между стоицизмом и энтузиазмом. Хотя и тут таится подвох: миссионизм чаще всего бесполезен. Вреден. Опасен. Таит в себе отчуждающую силу.
Биограф поэта Дмитрий Быков часто говорит о бессодержательности текстов Окуджавы. Многие эти тексты лишены-де конкретики до такой степени, что, по сути, могут восприниматься и пониматься, как угодно, как заблагорассудится. Якобы Окуджава создавал иероглифы, которые каждый может толковать по-своему.
Если удалить многие важные контексты, то можно договориться до чего угодно. Но совершенно ж очевидно, что у Окуджавы есть единая и главная волна: он — апостол любви, сочувствия, сострадания, прощения даже (хотя это не на всех). Апостол ситуативного добра, практической гуманности.
Не хочется, но приходится быть солдатом. Война и любовь — антиподы, но в личном опыте они срастаются и дают странные и яркие вспышки смыслов, которые Окуджава фиксировал в своих стихах и песнях. Любовь на рандеву со смертью.
Он наконец вернулся в дом… А что я сказал медсестре Марии… А мы с тобой, брат, из пехоты… Товарищ мужчина, а все же заманчива должность твоя… Перестаньте, черти, клясться на крови… Да некому оплакать его жизнь… У порога, как тревога, ждет нас новое житье… Нас примет родина в объятья… Я загадал лишь на войну — да не исполнилось… Но, старый солдат, я стою, как в строю… Клянусь, что это любовь была…
Адский грохот сапог и поле клевера, которое было под нами, тихое как река: глобальный интертекст творчества Булата Окуджавы. Его магистральный сюжет.
Возможно, по итогу остается единственное призвание — помогать ближнему. Единственная заповедь служения людям и ценностям, а не идеологии, не партии и не властям.
Он нередко пытался убедить себя, что жизнь осмысленна. Но смысла в ней недоставало. Смысл кончался почти сразу там, где кончается взаимная любовь (а она скорей эксцесс). И он сам создавал недостающий смысл. Не столько смысл, сколько отношение. Братское единство судьбы с мужчиной. Сочувствие к женщине. Гуманность как норма. Доброта, даже нежность, парадоксы и пароксизмы любви как высшего опыта человеческого существования.
Вот эти темы и обстоятельства в своей совокупности и формируют концепт солдата эпохи у Окуджавы. В своей основе этот солдат — наделенный хрупкой нежностью, но довольно при этом стойкий агент человечества, человечности, друг людей.
Ермолин Евгений Анатольевич, литературный критик, историк культуры, блогер.
