ЗС 04/1995
В августе сорок второго Игорь Косов, двадцатилетний старший лейтенант, становится командиром гвардейского минометного дивизиона, повелителем огня, грома, сотни машин и полутысячи людей. С этой грозной силой он брошен па Волховский фронт, где Манштейн уже изготовился к решающему штурму Ленинграда.
Надо полагать, немцы не смогли продвинуться во всех этих местах еще и потому, что им противостояли здесь гвардейские минометные части. Потому что здесь производил свои громокипящие залпы Игорь Сергеевич Косое.
О боях на Волховском фронте рассказывает он сам.
Игорь Косов, Игорь Новожилов
В августе сорок второго служил я на Брянском фронте в должности командира 268-го дивизиона гвардейских минометов. Отсюда меня направили командовать 509-м отдельным гвардейским минометным дивизионом Ставки Верховного Главнокомандования. Отдельный — значит, над ним нет ни полка, ни бригады. Этот дивизион был только что сформирован, побывал лишь раз в бою, в котором погиб всего один человек — командир дивизиона капитан Козырь. Его звали Игорь Сергеевич, как меня.
17 августа я приехал в этот дивизион на собственной машине «бентам», типа «виллиса».
Первое, что увидел, — стоит «шевроле», в кузове солдат, весь в масле — и гимнастерка, и галифе.
— Да как ты сам-то не утонул?! — допытывался замполит.
Я выскочил из машины, представился, поинтересовался, в чем дело.
Оказывается, ездили за продуктами, получили водку, бочку подсолнечного масла… Видно, поддали. Солдат заснул, а бочка потекла. Кузов железный, солдат в нем и поплыл.
Пришел я в штаб дивизиона. Отдал распоряжения. Подходит ко мне старший политрук, начальник особого отдела Петриченко:
— Солдата надо судить.
— А почему судить? Если судить, так бочку. Я в дивизионе первый день и не собираюсь начинать с того, что отдам человека под суд, — отвечаю.
У меня в кармане был уже приказ о переходе дивизиона под Елец в резерв фронта. Восемнадцатого под вечер мы были там. Здесь вручили мне новый приказ — быть с дивизионом двадцатого в Москве. В Москве мне сказали:
— Вы пробудете здесь день, а затем — на Волховский фронт. Погрузились одним эшелоном два дивизиона — 512-й и мой, 509-й. Я был начальником эшелона. Того «масляного» солдата, Александра Ивановича Котова, комиссар рекомендовал мне в ординарцы. Это был мой Котяра. Уже в эшелоне он мне говорит:
— Как это — выпить нечего?
— А что ты предлагаешь?
— А вы снимите свой «бентам».
— Снимай, — говорю.
Котяра с солдатами с платформы посреди путей сняли машину и уехали…
Нас уже вытянули на Бескудниково, а их все нет. Я начал волноваться, пошел было к коменданту. Тут на пути вылетает мой «бентам» с двумя ящиками водки. Котяра до войны был директором комиссионного магазина. Вот он и слетал по старым связям.
28 августа прибыли на Волховский фронт. Втянулись на станцию Жихарево, разгружаемся. Над нами висит немецкий разведчик…
Позже вызывает меня начальник оперативной группы гвардейских минометных частей фронта Павел Николаевич Кулешов, потом он стал маршалом артиллерии. Я с ним был знаком с сорок первого года по Северо-Западному и Калининскому фронтам. Очень приятный, милый человек. Спрашивает:
— Ты зачем себя называешь по рации фамилией, а не цифрой?
— А кому нужна моя фамилия?
— Не скажи…
И достает перевод немецкой справки. Перечень частей: …509-й дивизион, командир дивизиона Косов Игорь Сергеевич, домашний адрес… разгрузился на станции Жихарево 28 августа.
Не успели разгрузиться, появляется какой-то майор.
— Немедленно в штаб артиллерии фронта.
Тут я понял, что предстоящая операция будет кровавой. Одиннадцатая армия Манштейна после Крыма готовилась штурмовать Ленинград. Наступление планировалось на 1 сентября. Девять дивизий первого эшелона, одиннадцать — во втором. Дивизии полнокровные, их готовили в Кенигсберге к уличным боям. Авиации было много. Глядишь, это был бы конец Ленинграда и Балтийского флота.
Нам была поставлена задача — повернуть их на себя. Мы начали эту Синявинскую операцию 28 августа. Имели успех, прошли километров пять, взяли эстонские поселки, угрожали даже снять блокаду. Толщина немецкого кольца была здесь двенадцать с половиной километров.
Три дня немцы крепились, чтобы не поворачивать силы от Ленинграда. А на третий день повернули и так ударили!
Нас туда тоже подтянули — будь здоров! Двадцать восемь дивизионов «катюш»! Много артиллерии. Две ударные армии — восьмая и вторая. Вторая армия была сформирована заново после того, как ее остатки вышли из окружения. Хорошая пехота. Я такой великолепной пехоты — из тихоокеанских моряков — никогда больше не видел. Они почти все там и полегли. 265-я дивизия вошла в бой, когда началось наступление. Утром было двенадцать тысяч, вечером — полтысячи. За всю войну я не видел столько раненых. Лес, болота — тут всегда много жертв.
Синявинская операция шла примерно до 20 октября. К концу ее все вернулось на исходные позиции, но на Ленинград немцы уже не пошли.
Сперва я с дивизионом намучился: не обстрелян совсем, был только один раз в бою, потерял командира. Это их деморализовало. Я наверху — они наверху, я в блиндаж — и они прячутся.
В начале сентября мы стояли под станцией Назия. 3 сентября я поехал к своему начальству П. Н. Кулешову. Не доехал полкилометра, появилось, как наваждение, неприятное чувство: надо повернуть обратно. Повернул. По дороге переезд через насыпь железной дороги на станции Жихарево. А на станции горит эшелон с боеприпасами. Снаряды рвутся наверху, на насыпи. Над головой летят части вагонов. Шофер забился мне под ноги, под колени. Я — за руль. Подкатил к переезду — на нем разрыв, и я сквозь разрыв проскочил на ту сторону. Еще метров за двести до дивизиона вижу, что там черт знает что творится! Паника. Машины дивизиона выползли из аппарелей и собираются удирать. Только что был мощнейший артналет, и все растерялись, ничего не видят, не слышат. Командиры батарей зеленые. Комиссар, еще времен гражданской войны, сидит, держится за голову.
Выскакиваю.
— Машины назад! Людей в ровики!
А они меня не слышат. Я жахнул из маузера поверх голов.
— Командиры батарей, ко мне!
Услышали. Машины загнали в аппарели, людей — по ровикам. И тут немцы накрыли нас новым мощным артналетом. К счастью, никто не пострадал. Сразу после налета я вывел машины лесом на другое место. Понял, что на нас смотрит немецкий разведчик и дорогой уходить нельзя.
Как раз в этот день, 3 сентября, мой день рождения. Исполнился 21 год. Перед тем, как ехать к Кулешову, я собрал приятелей. Были командир соседнего 512-го дивизиона Гриша Грузин, майор Джорджадзе, командир зенитного полка, и другие. Джорджадзе сейчас генерал-лейтенант, академик Грузинской академии. Был там у меня домик. В нем — ничего, кроме шкафа. С утра Котяра спрашивает:
— Что бы вам подарить на день рождения?
— Саня, — говорю, — свари нам борщ.
Мы там ели только бычков в томате. Пока Саня варил борщ, был такой артналет, что мы потом в борще нашли осколок. Шкаф положили набок — вместо стола, расселись кто на чем: на канистрах, чурбаках. Саня притащил ведерный чугун с борщом. Выпили. И тут Котяра кричит:
— Пятнадцать штук летит!
И сыпанули на нас. Гриша-Грузин, большой любитель выпить, схватил бутылки, поставил на пол:
— Побьют ведь!
Схватил чугун:
— Горячий, сволочь!
А вокруг все летит и рвется. Когда немцы улетели, мы с таким удовольствием поели борща. В этот налет трахнули мой «бентам» — только колеса полетели.
Немцы повернули на нас всю авиацию, нацеленную сначала на Ленинград. Как же нас лупасили! Целый день бомбежка, самолеты висели над нами непрерывно.
Сижу раз под Троицком на блиндаже. Жарко. Надо мной разворачивается «ЛаГГ». Еле летит, мотор с перебоями, висят какие-то ошметки. За ним два «мессера». Как в тире, по очереди заходят и расстреливают. Рядом под церквушкой стояла наша зенитная батарея. Они как раз обедали. Вдруг оттуда одиночный выстрел. Пук! И 85-миллиметровый снаряд попал прямо в центроплан одного «мессера». У того — раз, крылья сложились и отлетели. Не видел бы — не поверил. Второй «мессер» повернул, дал с перепугу такой с дымом форсаж и рванул. Наш истребитель сел на поле, рядом, на нем живого места нет. Удивительно, что не загорелся. Вытащили оттуда летчика. Живой. Белобрысый, мордастый.
А то я видел — нашего «ЛаГГа» лупит «мессер». Наш — раз и сел на поле перед лесом. Там были пеньки. Попал бы на них, остались бы только клочья. А «мессер» не выскочил из пике и попал в верхушки елей. Разлетелся буквально на мелкие кусочки. Наш летчик выскочил из кабины и погрозил кулаком.
— Раньше, там надо было пугать, — говорю я ему.
Под Назией, рядом стояла 37-миллиметровая зенитная батарея. Командовал ею лейтенант лет двадцати. Рядовые — лет по восемнадцати, сущие пацаны. Бегали друг за другом, играли в чехарду. Но стреляли бесподобно. Каждый день по самолету сбивали, хотя у них всего-то на тысячу метров эффективного огня. Насолили немцам здорово. Те однажды и навалились на них. Пикировало штук пятнадцать. А наши ребята ни на секунду не прекращали огня. Видно, и боеприпасы были на батарее — не жалели. Сбили пять штук! И хоть бы одна бомба упала рядом. Немцы с мандража кидали бомбы метров за триста—четыреста.
Сначала под Назию пришел мой дивизион, а потом — они. Очень долго колупались на позиции, лейтенант заставлял их зарываться, а солдаты — мальчишки, гоняются друг за другом. Уговаривать пришлось до первой бомбежки. После нее зарылись с головой, только стволы торчали.
На Волховском фронте у меня уже был громадный опыт работы с пехотой. Дивизион был отдельный, и я работал исключительно по заявкам пехоты. То для 265-й дивизии, то 115-й, то для бригады морской пехоты, где служил А. Н. Яковлев, будущий академик и член Политбюро.
Дают задание: подавить узел сопротивления. Размером — много с полкилометра. Например, цель «Роща круглая» была метров триста. Немцы ее оборудовали черт знает как. В этой роще были сосны в обхват, после нас остались одни пеньки. Выдвинется дивизион, даешь залп, над тобой столб пыли поднимается метров на сто. Тут же надо удирать. Каждый залп — с заранее подготовленной позиции. Иногда немцы и прихватывали, когда засекали залпы второй раз с одного места. Но они это делали редко, не ожидая, что мы будем стрелять дважды с одного места.
А у меня раз пехота не поднялась.
Особисты доложили, что я накрыл своих, а артиллерийское начальство это прикрыло. Я как раз тогда боялся попасть по своим и потребовал от начальника артиллерии 265-и дивизии Деркача подписать карту. Тот дал мне передний край и координаты цели. Я увидел, что при нашем сильном рассеянии почти накрываю своих. Перенес установки на 200 метров вперед. Шарах! А пехота не поднялась. Приехала комиссия. Со мной все ясно: где стояли мои установки — дырки, вынесенные на 200 метров вперед супротив карты. Составили акт: по своим не попадал. Я приехал к следователю. Капитан, военюрист третьего ранга. Сижу у него в палатке, на ящике, нога за ногу. Акт у меня в кармане. Он на меня:
— Как вы сидите перед следователем?!
А я ему:
— Пошел ты… Будешь командовать, как мне сидеть.
Повернулся и ушел.
А тут как раз наложилось: мой солдат Файзуллин украл мешок капусты.
Не для себя, конечно. Я пошел к прокурору, военюристу первого ранга.
— Почему я должен стоять перед ним навытяжку? — спрашиваю. — И санкцию на Файзуллина не дам.
Прокурор сказал мне:
— Пиши характеристику на солдата.
Вызывает моего следователя:
— В следующий раз, когда Косов тебе понадобится, поедешь к нему на передовую.
Я написал Файзуллину самую лучшую характеристику и пришлепнул свою печать. На его деле прокурор написал: «Дело прекратить».
Кончилось так. Собрался я в штаб армии. Прибегает старший лейтенант Петриченко, мой оперуполномоченный — тот, кто накапал:
— Товарищ капитан (мне присвоили звание капитана 27 сентября), захватите меня.
Прибыв в штаб, отправился к своему начальству, а Петриченке сказал, чтобы подходил к машине. Окончив свои дела, прихожу к машине. Тут бежит Петриченко:
— Товарищ капитан, вас просит полковник, начальник особого отдела фронта.
Ничего себе, думаю. Иду. Полковник спрашивает:
— Скажите, капитан, какие у вас претензии к оперуполномоченному?
Я при Петриченке отвечаю:
— Пусть на меня не пишет доносы.
— Откуда вы знаете?
— Я видел.
— Где вы видели?
— Когда был у следователя, видел на ящике.
Процитировал полковнику кусочки. Похоже, он с трудом удерживался от смеха.
— И все-таки вы это зря, — мягко сказал он мне. — Идите к машине. А вы, — обратился он к Петриченко, — задержитесь.
Я ушел. Спустя малое время бежит Петриченко — малинового цвета.
— Вы извините, — говорит мне, — у нас все будет в порядке.
В сентябре под Синявином у меня не хватило возраста и мудрости. Хорошая погода. Я нацелился на рощицу, от меня километрах в двух. Видел, как сначала туда зашли немецкие танки, а потом прошли бензовозы. Тут вызывает начштаба артиллерии армии полковник Солодовников.
— Товарищ Косов, вам другая цель. Огонь открыть через десять минут.
А я со своего места по новой цели не достаю. Надо переезжать. За десять минут не успею. Я стал было возражать, но он так на меня насыпался… Я сказал:
— Слушаюсь, — и положил трубку.
Комиссар спрашивает:
— Что будешь делать?
— Стрелять по старой цели.
— Ты что, с ума сошел?!
Я подождал десять минут. Скомандовал… Шарах! У немцев в роще начался такой тарарам: горит, взрывается. Солодовникову, видать, доложили с передовой.
Он звонит:
— Ну, вот, видишь, вышло хорошо.
Я ему в ответ ляпнул:
— Так я стрелял по старой цели, товарищ полковник!
Такой тут пошел фонтан!
Дня через два меня вызывает начальник артиллерии армии генерал Безрук. Для начала сильно выругал. Потом спрашивает:
— Объясни, в чем дело.
Я объяснил с картой.
Безрук ворчит:
— Вот ведь он какой дурак. А почему скандал?
— Я ему сказал, что стрелял по старой цели.
— А теперь ты дурак. Надо было промолчать. Сейчас бы дырочку вертел.
Хитрый такой был.
Попадал я в переплеты и похлеще. Раз немцы очень удачно ударили и отсекли на наблюдательном пункте меня со взводом управления от дивизиона. Танки прошли над нами. А у меня уже был опыт окружений по сорок первому году. И мы пошли, пошли по болоту. Жижа — по горло. Болото заросло кустами, тростником. Немцы перекликались через наши головы с островков, а мы шли между ними. Если бы обнаружили, перебили бы, как котят. Через два-три часа вышли, человек пятьдесят—шестьдесят. Надо было видеть нас! Сухими были только документы и курево в фуражках.
Я не любил сидеть в блиндаже во время обстрела. Было приятнее чувствовать себя в траншее. Особенно после того, как меня завалило. Впереди Жихарева на Синявинских высотах был у меня блиндажик. Паршивенький, стены из плетня, потолок — накат в одни тонкие бревна. Меня позвал в блиндаж телефонист. Только я зашел, как в угол ударила мина. Потолок рухнул. Телефониста я подмял под себя. Он остался жив. Нас быстро откопали. Мне ободрало лоб и спину. От гимнастерки остался один воротничок. Целый день, пока не привезли новую гимнастерку, ходил в плаще.
На Волховском фронте, километрах в двенадцати от Невы был на болоте сухой остров. Мы его звали «остров Рудольфа». Раз я с разведчиками шел по болоту к острову. Напоролись на немцев. Они, примерно рота, вышли из-за гребня острова и стали спускаться к болоту. Естественно, и мы, и они залегли. Мы — прямо в воду за кочки. Они, идиоты, — на песчаном склоне, обращенном к нам. Как на ладони, метрах в ста пятидесяти. Мы их били на выбор. Я очень точно стрелял по ним из маузера, который подарил мне П. А Ротмистров под Калининым. Прицелишься — раз! И он только дернется. Мы обнаглели. Котяра, мой ординарец, раскурил папиросу, дал мне: «Покурите, капитуся». Так он меня звал. Я то курну, то выстрелю. Немцы уползли за бугор, а мы по болоту вернулись обратно.
Той же осенью я приезжал к генералу Калашникову, командующему артиллерией 2-й армии. Ну, лев был! Там же были Зубков, член военного совета у Кулешова, и капитан Бакай.
Когда стали выходить из блиндажа от Калашникова, шли так: Бакай, я, Зубков. И тут — шарах! Неподалеку рвется двухсотдесятимиллиметровый снаряд.
— Товарищ полковник, может быть, переждем?
Повернулись. Опять свист. Зубков успел вскочить в блиндаж, дверь за ним захлопнулась. И снаряд в двести десять миллиметров вошел в дальний от нас скат блиндажа. Дверь вырвало, она ударила меня. Сшибло. Я на Бакая, сшиб его. Мы с ним остались живы, а Зубкову снесло полчерепа. И он, и Калашников похоронены в Старой Ладоге.
От этого удара через несколько месяцев у меня получились спайки радужной оболочки. Зрачок стал зубчатым. Света не выносил, боль ужасная, будто клещами выворачивают глазницу. Кулешов, когда увидел, послал меня в госпиталь к знаменитости — ленинградскому профессору-окулисту Нечволодову. Он осмотрел меня.
— Молодой человек, вы что, хотите остаться слепым?
Хотел положить меня в госпиталь, но раз мои тылы были от госпиталя в пяти километрах, разрешил жить у себя при условии, что меня будут привозить к нему два раза в день со скоростью десять километров в час. Дней двадцать я ничего не видел. Потом прошло.
После Синявинской операции до конца года шли тяжелые местные бои. Там, на Волховском фронте, был такой порядок: месяц воюешь, месяц отдыхаешь. Жуткие потери. Оправдание этих потерь: вести себя активно — удерживать немецкие части от переброса их на Ленинград и под Сталинград. Манштейна потом кинули под Сталинград на командование деблокирующей группировкой «Дон», но одного.
Уже спустя много лет, когда я работал в издательстве «Наука» и редактировал книгу маршала Еременко, я спросил его:
— Могли немцы тогда деблокировать Сталинград?
— Могли, конечно. Но потом, когда Манштейна отбросили, можно было действовать по-другому. Сталину приспичило уничтожить окруженную группировку. А они там кончились бы и сами. Если бы часть войск со Сталинграда бросить на Ростов и запереть Клейста на Кавказе, весь южный фланг немцев рухнул, и война кончилась бы на год раньше.
Двенадцатого января сорок третьего года началась операция по деблокаде Ленинграда. В эту зиму снег был такой, что болото не промерзло. Мы загодя чистили дороги и площадки. За сутки они промерзали, как асфальт. Но когда стреляешь, от огня все тает и летит такая грязюка!
Тут случилась у меня скандальная история. Мне поручили временно командовать четырьмя дивизионами. И приказали передать в соседнюю дивизию дивизион М-тринадцатый. Им командовал Ильин, однокашник по училищу, на год моложе. Ему указали цель. Он забоялся, что попадет по своим. Потребовал, чтобы координаты дали за подписью. Дали. Он отстрелялся и попал-таки по своим. Формально командовал Ильиным я. Меня вызвал командующий фронтом Мерецков и стал разносить. Бешеный был мужик. Я тоже разозлился. Он мне десять слов, я ему — двадцать. Начал было объясняться…
А с начальством надо поступать так: молчать, пока не накричит. Потом оно обязательно спросит: а как было на самом деле? Как в случае с рощей и генералом Безруком.
С Мерецковым было что-то страшное. Он совсем взбесился:
— Отстраняю от командования, и в штрафной батальон!
Все обалдели. Я разозлился, уехал в тыл. Решил зайцев погонять. У меня в дивизионе были две борзые и две лошади. Но настроения нет. Сижу в избе. Вдруг приезжает Кулешов, тогда генерал-майор. Спрашивает: «Позавтракать дадут?».
Поели. Он выпивал очень мало. Обращается ко мне:
— Ты что тут сидишь?
— Да вот, отстранили и в штрафной батальон.
— Какой еще штрафной батальон? Уже помиловали! Поезжай к себе.
Узнав про эту историю, он, оказывается, съездил к Мерецкову и все объяснил. Мерецков ко мне хорошо относился. Я как-то быстро попал ему на глаза, уже в октябре сорок второго. Был молодой парень, а уже шпалу носил.
Мерецков был ужасно вспыльчивый человек, но кончилось это ничем. Он хорошо понимал, кто и что чего стоит.
В воспоминаниях Игоря Сергеевича о крупных военачальниках то и дело мелькают фразы «он меня любил», «он ко мне хорошо относился».
Что могло сдвигать неизмеримую дистанцию между молодым офицером и генералом?
Игорь Сергеевич служил в «катюшах» — элитных воинских частях. Боевые задачи перед ним ставило начальство очень высокого ранга. Думаю, это начальство с опасливой почтительностью относилось к зарождающемуся грозному роду войск и новым профессионалам, мальчишкам-громовержцам.
Игорь Косов вырос в семье военного. Военная среда была ему родной, и он с детства не робел перед высокими чинами. Лейтенант, потом капитан, Косов имел несомненную репутацию храброго и толкового офицера. Он был умен, интересен, удачлив. Держался независимо до дерзости. И был так молод. Генералам, с которыми его сводила война, он годился в сыновья.
Вспоминая сорок первый—сорок второй, Игорь Сергеевич то и дело удивляется: «Я был еще такой мальчишка». После Волховского фронта и Курской дуги, когда он стал матерым воякой, «пьющим водку», ремарки подобного рода в его воспоминаниях уже не встречаются.
