ЗС 05/2016
Наталья Рожкова
Когда прошел месяц после кончины моего деда, командарма С.Г. Поплавского, бабушка сказала:
– Теперь буду лечиться не в «Кремлёвке», а в Центральном военном госпитале.
Это лучше.
– Почему? – полюбопытствовала я. Хотя училась в то время только в четвертом классе, неоднократно слышала от взрослых слово «Кремлёвка» с придыханием.
– Военные врачи и медсестры, – объяснила бабушка, – умеют быстро принимать решение, они ориентированы на экстремальные обстоятельства. А в «Кремлёвке» работают трусишки и по знакомству.
Мне вспомнился тот давний разговор, когда я перебирала книги в шкафу для того, чтобы подарить некоторые из них недавно открывшейся библиотеке.
Сейчас уже невозможно сказать, откуда появился в нашем доме скромный томик защитного цвета под названием «Записки военного хирурга», изданный в 1948 году. Автор книги – Аркадий Сергеевич Коровин (1898–1967). Для любых мемуаров, а военных – в особенности, отношение автора к событиям в период их свершения и в момент работы над рукописью не всегда совпадает. Как собственный жизненный опыт, так и социальные изменения в обществе побуждают смотреть на прошлое по-иному. Наконец, чем больший срок отделяет время создания воспоминаний от реального времени описываемых событий, тем больше нежелательных наслоений. «Записки» хирурга Коровина, рассказывающего о прибытии в Ленинград и буднях блокадного госпиталя, создавались по «свежим» следам, поражают правдивостью и вызывают закономерный вопрос: как это удалось издать в 1948-м? Ни единого упоминания о руководящей роли партии, о товарище Сталине… Неудивительно, что в том же году книга была запрещена за публикацию слишком откровенных и жестоких, с цензурной точки зрения, моментов. Например, никакому писателю не создать такую леденящую картину бурно развивающейся газовой гангрены:
«Бедро, раздуваемое газами, поражало своей трупной бледностью. На белой коже вились синие полосы вен. Из раны, беззвучно лопаясь, выходили мелкие пузырьки и распространяли кругом терпкий, сладко-приторный запах. Сухие, бескровные мышцы выступали наружу и отливали чуть заметным лаковым блеском. Тотчас же, дав раненому наркоз, мы сделали на бедре глубокие и большие разрезы. Когда через час мы со Столбовым снова подошли к Коваленко, его состояние было безнадежно тяжелым. Газ неудержимо распространялся все выше и выше, он захватывал здоровые части молодого и сильного тела. Мы еще раз положили раненого на операционный стол и еще раз рассекли все места, зараженные страшной болезнью, но и это не помогло. К вечеру Коваленко умер».
Читатель воспоминаний военного врача разделяет с ним радость за исцеленных бойцов, скорбит о тех, кого не удалось спасти, но наиболее впечатляют строки о глубоком чувстве вины, как в случае с пациентом Смирновым, который был на волосок… от жизни:
«К нашему удивлению, сращение костей оказалось довольно прочным. От первоначальной подвижности обломков не осталось никакого следа. И здесь-то, еще не зная хорошо особенностей течения ран у истощенных блокадой людей, мы допустили тактическую ошибку. Вместо того, чтобы сразу же наложить новую гипсовую повязку, мы, обрадованные заживлением перелома, уступили горячим просьбам Смирнова и на три дня предоставили ему возможность «отдыхать» в открытой и легкой шине. На четвертый день его снова привезли в перевязочную. За такой короткий срок в ранах произошли ужасающие перемены. Из них ручьями потек жидкий гной, и они стали сильно кровоточить. Кровь была розовой, водянистой, почти прозрачной. Самое же неожиданное заключалось в том, что сросшиеся кости совершенно разъединились, разошлись и снова под углом торчали из раны. Только три дня назад я сам видел и показывал присутствующим, как хорошо и прочно срослось бедро… Отчего же у Смирнова так быстро, так неудержимо развивалась дистрофия? Это происходило от двух причин: во-первых, он уже потерял способность усваивать съеденную пищу, и, во-вторых, весь его организм постоянно подвергался отравлению ядами, попадавшими в кровь из незаживающей и по-трупному разлагающейся раны. Это было сочетание голодного и раневого истощения.
– Как чувствуешь себя, Федор Андреевич? – произнес я, понимая, что говорю так, как обычно принято говорить с умирающими, – неестественно громко, раздельно и ласково.
Я видел, как он старался собрать всю свою волю, как вливал он в опустошенные глаза свои блеск мысли и строгость человеческого достоинства, и как мучительно трудно все это давалось ему.
– Лучше мне стало, Аркадий Сергеевич, – ответил он еле слышно. – Думаю скоро поправиться. Хорошо бы побывать дома после выздоровления».
«Конвейер страданий движется бесперебойно», пишет в своих воспоминаниях «В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте», переведенных в России в 2005 году, Ханс Киллиан.
Следующая книга, разместившаяся на той же полке, вышла в 2014 году, и название очень схожее – «Воспоминания военного хирурга». Написал ее Бениамин Аронович Спивак, прошедший всю Великую Отечественную юным командиром операционно-перевязочного взвода. Автору посчастливилось прожить долгую жизнь – он скончался в 2015 году, отметив 95-летний юбилей, однако опубликовал свои воспоминания совсем недавно. В них, в частности, приводится интересный эпизод:
«В конце июля 1944 года боевые порядки нашей дивизии, преследуя отступающие немецкие части, вступили на территорию Польши. Во всех подразделениях проводилась усиленная пропаганда с целью предотвращения конфликтов с местным населением. Немцы использовали для контрпропаганды факты обнаружения множественных захоронений расстрелянных польских офицеров, привлекая для этой цели представителей нейтральных стран. Разъяснения нашей пропаганды, что эти расстрелы – дело самых немцев, воспринимались местным населением с большим недоверием.
И вот случилось чрезвычайное происшествие: выстрелом нашего часового был тяжело ранен польский юноша, к тому же сын местного старосты. Он шел с веселой сельской вечеринки в компании молодежи, и не обратил внимания на предупреждающий оклик, а затем и выстрел часового, продолжая двигаться в том же направлении. Часовой выстрелил вторично, заставив парня остановиться и даже упасть. Однако гонора своего молодой поляк отнюдь не терял и убедил ребят-спутников разойтись, хотя чувствовал острую боль в правой ноге и не мог встать. Он присел возле калитки своего двора, а затем прилег там же, испытывая огромную слабость и не в силах позвать на помощь.
Поутру раненого обнаружил знакомый пастух. Неестественно бледный, парень не реагировал на обращения и прикосновения. Разумеется, пастух поднял тревогу, появились родители, многочисленные родственники, и вскоре во дворе собралась толпа, пострадавшего доставили в медсанбат, который только начинал развертываться. Шум был изрядный! Опасаясь беспорядков, я решил позвать местного ксёндза, зная из предыдущего опыта, что с помощью священнослужителя проще налаживать отношения с местным населением. Ему я объяснил, что ранение очень серьезное, повреждены сосуды, питающие ногу, и, вероятнее всего, придется делать ампутацию – разумеется, после того, как удастся вывести парня из коматозного состояния, которое угрожает его жизни.
Я обратился к собравшимся с просьбой дать кровь односельчанину, которой требуется много. Толпа стала рассасываться. Тогда я повернулся к девушкам из нашей части, и спросил: «Нам удастся спасти его?» И 20‑летние девчата ответили: «Конечно! Мы все сдадим для него кровь». Восхищенный ксендз отправился к родителям пострадавшего и завязал разговор с ними насчет необходимости срочной операции именно здесь, в этом русском медсанбате. Родители дали согласие.
А я задумался: не слишком ли поспешно пообещал ксёндзу, что мы поставим парня на ноги? Я знал, как опасны большие кровопотери, ведь, судя по состоянию, раненый потерял около 2 литров крови. Невозможно взять такое количество от одного донора. Придется смешивать кровь нескольких, а это опасно. Но у нас не было другого выхода: молодой поляк умирал. Его мозг уже пару часов работал без крови, точнее, не работал. Я распорядился немедленно готовить прямое переливание. К счастью, все закончилось благополучно. Кровь мы взяли у трех вологжанок по 450 кубиков и переливали ее, примешивая физиологический раствор и цитрат натрия. Парень не только выжил, но обошелся без ампутации, и впоследствии переписывался со своими спасительницами».
Всего несколько страниц отделяют рассказ о спасении жизни от описания случая, когда человеку в белом халате суждено ощутить собственную беспомощность…
«И второго погибшего в Русской Лозовой я отчетливо помню. Это был очень молодой парень, почти мальчик, но уже младший сержант из Вологды. Он шел в атаку и подорвался на мине. У него была оторвана одна нога выше колена и размозжена вторая голень. Он обратил на себя внимание задорными частушками, что на весь голос раздавались из кузова случайной машины, в котором его привезли. С трудом его переложили на носилки и выгрузили. Парень, было, примолк, но увидев наших девушек, опять начал балагурить и грозиться, что от таких красавиц никуда дальше не поедет и навсегда останется в Харькове.
– Он что, пьян? – спросила меня санитарка Настенька.
– Увы, нет. Это эректильный шок. Алкоголь мы сейчас только начнем ему вливать. И нужна кровь, много крови. – Неискушенному читателю придется объяснить, что при травматическом шоке иногда наблюдается эректильная фаза – период возбуждения, вслед за которой следует вскоре так называемая торпидная фаза – угнетения всех функций. У нашего вологодца все произошло, как по учебнику. Он как бы таял на глазах. Сержант вскоре замолчал, резко побледнел, стал покрываться холодным липким потом. По-видимому, он потерял слишком много крови и натерпелся боли – ведь его привезли без жгута и без шин. Все наши попытки вывести его из шока, включая переливание крови, вливание противошоковых и кровозамещающих жидкостей, новокаиновые блокады – оказались безуспешными».
Главной задачей своей книги Б.А. Спивак считал сохранение памяти о товарищах-медиках. Одна из них – хирург Л.П. Тихомирова. «До того, как стать врачом, Лидия Петровна успела поработать акушеркой. Ее муж, в прошлом редактор областной газеты, был репрессирован. Когда немцы подошли к Калинину, Тихомирова не смогла эвакуироваться из-за болезни матери, с которой жила. Не могла она также оставить больных без помощи. Об этом периоде ее жизни писатель Борис Полевой, школьный товарищ Лидии Петровны, написал книгу «Доктор Вера». В книге сообщается, что эта самоотверженная женщина в период оккупации была связана с партизанами и спасла много советских людей. Сама Лидия Петровна о себе не рассказывала, вела себя очень скромно, была замечательным врачом и добрым товарищем буквально всему медсанбату. Она опекала наших молодых сестер и санитарок, являлась им другом и советчицей. Трудилась на износ и, бывало, после многочасовой работы в операционной стоя, а ей, понятно, поручались самые сложные операции, главным образом, при ранениях живота, она немногие часы отдыха проводила, не снимая сапог – их нельзя было скинуть из-за отека ног.
Где-то в конце 1942 года меня позвал наш особист Айвазов (когда речь идет об особисте, то есть контрразведчике, не знаешь, как выразиться: «вызвал» или «пригласил»). У него сидел какой-то майор, который, не представившись, стал задавать мне вопросы:
– Как у вас работает Тихомирова?
– Хорошо работает, выполняет самые сложные операции.
– А почему после ее операций умирает каждый второй раненый?
– Потому, что она оперирует раненных в живот, а при этих ранениях, к сожалению, это обычный процент смертности.
– Но у вас смертность меньше.
– Я меньше оперирую таких раненых, а смертность при этих ранениях уменьшилась, когда я оперировал их чуть ли не на поле боя, и сроки доставки составляли менее 3-х часов.
– А вы знаете, что Тихомирова была в оккупации и муж ее репрессирован? Вы все же лучше присматривайтесь к ней.
– Учту. Но у меня нет к ней претензий. Все сомнительные случаи мы обсуждаем совместно.
На этом наша беседа закончилась и больше таких вопросов в отношении Лидии Петровны не возникало. Разумеется, никому о той беседе я не рассказывал».
Главный герой повести Михаила Булгакова «Необыкновенные приключения доктора», оказавшись на фронте, возмущается: «Сегодня один тип мне сказал: «Зато вам будет что порассказать вашим внукам!» Болван такой! Как будто единственная мечта у меня – это под старость рассказывать внукам всякий вздор. Моя любовь – зеленая лампа и книги в моем кабинете. Я с детства ненавидел Фенимора Купера, Шерлока Холмса, тигров и ружейные выстрелы, Наполеона, войны и всякого рода молодецкие подвиги матроса Кошки. У меня нет к этому склонности. У меня склонность к бактериологии. А между тем…»
А между тем – докторам на войне случалось не только лечить. Беру с той же полки мемуары моего деда, уже упоминавшегося командарма С.Г. Поплавского (1902–1973). Больше всего он любил вспоминать о том, как освобождал Польшу, мемуары свои хотел озаглавить «За землю предков», но название не понравилось каким-то чиновникам, и книге пришлось дать имя «Товарищи в борьбе».
В боях за Померанию был взят в плен командир 10-го армейского корпуса СС генерал-лейтенант фон Краппе, известный своей жестокостью. Действие его приказа – не щадить поляков, ни пленных, ни раненых, – Поплавский видел воочию: трупы 26 попавших в плен польских артиллеристов с выколотыми глазами, отрезанными ушами и переломанными конечностями. И вот фон Краппе захвачен. Поплавский вспоминает:
«Взяли его довольно необычно: он был легко ранен, решил бросить отступающие войска на произвол судьбы и с несколькими офицерами пробираться к своим. Поблизости находилось его родовое имение, он завернул туда, чтобы переодеться в штатское. А там уже обосновалась санитарная рота нашего 10-го пехотного полка, вся группа фашистов и угодила к ним в руки.
– Молодцы санитары! Кто ими руководил?
– Старший полковой врач капитан Вадневский.
– Представьте капитана Вадневского к награде и передайте ему благодарность от командования армии.
Худощавый, седой, внешне похожий на школьного учителя, Краппе охотно отвечал на вопросы. Гиммлера назвал неучем, а Гитлера – главным виновником всех поражений.
Я спросил:
– Знаете, что в плен вас взяли санитары, а командовал ими польский врач?
Немец густо покраснел».
Последняя книга на полке связана с детством – ее прочитал, наверное, каждый советский школьник. На обложке – фотография красивой светловолосой девушки, ныне забытой Гули Королёвой. Автор книги «Четвертая высота» – Лия Яковлевна Прейс (1901–1964), родная сестра С.Я. Маршака, писавшая под псевдонимом Е. Ильина, была близкой подругой родителей этой «элитной» девочки. Отец Гули (настоящее имя ее – Марионелла), работал главным режиссером Московского камерного театра, которым руководил легендарный А. Таиров, мать снималась в немых фильмах.
За свою двадцатилетнюю жизнь Гуля успела сыграть яркие роли в картинах режиссеров Леонида Лукова и Ольги Преображенской, одержать победу на соревнованиях по прыжкам в воду, поступить в Гидромелиоративный институт. И – оставив на попечение мамы крохотного сынишку, записаться добровольцем на фронт в медико-санитарный батальон, вынести с поля боя более ста раненых бойцов и командиров. В книге «Четвертая высота» супруг Гули по имени Сергей погиб в начале войны. В действительности она вышла замуж за Алексея Пятакова – племянника знаменитого наркома тяжелой промышленности, расстрелянного в 1937 году. В те годы такой выбор девушки тоже был подвигом. Вскоре и Алексею пришлось пережить ужасы ГУЛАГа…
23 ноября 1942 года в ожесточенном бою за высоту 56,8 на подступах к Сталинграду сержант Королёва первая ворвалась во вражеский окоп, несколькими бросками гранат уничтожила 15 солдат и офицеров противника и была смертельно ранена. Незадолго до гибели она писала родным:
«В одном населенном пункте авиабомба попала в мазанку, где сидела целая семья. Мать убило, осталось двое детей: одному год семь месяцев, а другому шесть месяцев. И меньшому осколком ранило спинку. Я подбирала, перевязывала раненых, как вдруг какая-то старушка приносит мне перевязывать этого мальчонку. Я его перевязываю, реву, слезы градом так и льются, а он на меня смотрит большими страдальческими глазами и даже не плачет, а только стонет…»
Сын Гули Александр, которого она ласково называла Ежиком, стал первоклассным врачом-анестезиологом. А внук Алексей отливает церковные колокола.
